Рената Флори

Эти слова – про отсутствие сердечной интуиции – почему-то ее задели. И тон, которым они были произнесены, тоже. Хотя это был его обычный холодноватый тон.

– Может, мне его на руки взять? – вдруг спросил Дежнев. – По-моему, он собирается зареветь.

Ей казалось, что он не смотрит в сторону ребенка. Но, оказывается, и смотрел, и замечал, что тот собирается делать.

– Пожалуйста, – пожала плечами Рената. – Возьмите, если хотите. Он в подгузнике.

Алексей Андреевич взял Винсента на руки ровно в ту минуту, когда он выплюнул соску и открыл рот для решительного крика. Оказавшись у Дежнева на руках, кричать он, правда, передумал.

– Странно, что он плачет. Есть ему еще вроде бы рано, – сказала Рената.

– Скучно ему стало лежать, вот и решил заплакать.

На губах Алексея Андреевича мелькнула улыбка – неуловимая, не меняющая его лица.

– Но он никогда раньше не скучал, – упрямо возразила Рената.

– Раньше не скучал, а теперь стал скучать. Если уж наши с вами жизненные потребности меняются, то его тем более.

Дежнев держал ребенка не так, как обычно держат мужчины – никакой опаски или хотя бы неловкости в его движениях не было. Рената вспомнила, что и тогда, во время ее родов, он не выказывал страха. Только руки у него немного дрожали, когда ребенок выпал ему на ладони.

От этого воспоминания, такого неловкого и так некстати пришедшего, она покраснела и рассердилась.

– У вас есть дети? – спросила Рената.

– Есть. Дочь.

– Большая?

– Взрослая.

Это и без вопросов было понятно, что у него есть семья. Он не производил впечатления мужчины, который на пятом десятке живет в одиночестве. Вот в нем-то точно не было ничего такого… Экстравагантного!

– Нам пора домой, Алексей Андреевич, – сказала Рената. Дежнев внимательно посмотрел на нее. Ей показалось, что разлет его бровей стал еще резче, чем прежде. – Нам с Винсентом.

– Проводить вас?

– Да нет, не надо. Вы ведь, наверное, машину рядом с парком оставили?

– Да.

– Ну и зачем же вам ходить туда-сюда? Спасибо, что навестили.

Дежнев положил ребенка в коляску. Тот сразу же возмущенно заплакал.

– Все-таки он, наверное, есть захотел, – сказала Рената. – Пора ему уже овощи давать. Он ведь искусственник, им можно пораньше. До свидания, Алексей Андреевич.

– До свидания.

Его прощанье она услышала уже на ходу. Не оборачиваясь, Рената торопливо шла по аллее к выходу из парка. Слезы подступали у нее к глазам, хлюпали в горле.

«Дурацкая гормональная перестройка! – думала она. – Слезы эти дурацкие! С чего вдруг? О чем мне плакать? Все так, как и должно быть».

Глава 6

Он не ожидал, что ребенок произведет на него такое впечатление.

Это даже впечатлением нельзя было назвать – когда этот мальчик, несмышленый младенец, взглянул на него светящимися изнутри глазами, Алексей почувствовал себя так, словно его поразила молния. Хотя в глазах ребенка не было ничего разительного. Наоборот, они сияли тихой и, как показалось Алексею, совсем какой-то не детской нежностью.

Понятно было, что у него уже сейчас есть своя, очень сложная жизнь. Это понимание почему-то вызвало у Алексея тревогу и душевный трепет.

Это так удивило его, что он даже отвлекся от Ренаты. Хотя в ту минуту, когда он ее увидел, ему словно вина в горло плеснули, да еще на голодный желудок. Глупо, конечно, что ему приходили в голову только такие вот физиологические сравнения, но что делать, если его ощущения в точности соответствовали тому, что происходит с человеком, который хлебнул натощак крепкого вина? Или даже водки. Голова у Алексея закружилась, дыхание занялось. Он смотрел на Ренату и не понимал, что с ним.

Глаза у нее были особенные – дымчатые почему-то. Тогда, в «Москве», он не сумел понять, от чего этот необыкновенный тон, а теперь наконец понял: из-за очень густых темных ресниц.

Это открытие показалось ему таким большим и важным, что он не мог от него опомниться. Так и смотрел в ее светлые дымчатые глаза, в которых сияла радость.

О чем они при этом разговаривали, Алексей не понимал тоже. Она что-то говорила, он что-то говорил. Он говорил наверняка не то, что хотел сказать, для чего к ней спешил, разыскивал ее в Братцевском парке.

А тут еще ребенок проснулся и взглянул на него вот так вот… Серьезно, доверчиво. Жизнь можно было отдать за оба эти взгляда, ее дымчатый и его янтарный!

Конечно, он говорил что-то не то. Что-то холодное, циничное, может быть, – говорил, как привык за всю свою жизнь. Вся жизнь его выстроилась так, что ничего другого в ней быть не могло. Или он сам так свою жизнь выстроил?