Капкан супружеской свободы

Вчера у меня состоялся тяжелый разговор с матерью. Она, конечно, ни о чем еще не догадывается, но, видимо, чувствует материнским сердцем, что Николай стал мне ближе всех родных. Да и поздние мои возвращения, замкнутость, сменившая былую открытость, то, как переменилась я в обращении с Митей, погрязшим в каких-то диких, мертворожденных теориях о православии и самодержавии, - все это не могло не настораживать ее. А тут еще я не удержалась, сказав, что хотела бы вновь ввести в наш дом Николая - уже как жениха… Боже мой, на что я только надеялась, произнося это имя в доме Соколовских!

Мама, едва только я упомянула о том, что хотела бы свадьбы, тотчас опустилась в широкое кресло и слабым голосом попросила валериановых капель. Не люблю, когда она пользуется собственной болезнью, чтобы повлиять на меня или отца!… Впрочем, я тут же и раскаялась в своих недобрых мыслях, потому что когда я поднесла ей лекарство, то увидела, что глаза ее налились настоящими слезами, а губы мелко, предательски дрожат.

– Опомнись, Наташа, - сказала она тихо-тихо, глядя на меня с непритворным ужасом. - Ты - и этот безумный народный мститель, который на самом деле совсем не знает народа, даже не понимает, в чем на самом деле состоит это народное благо, и который хочет только разрушить то, что создавалось веками?

– Я люблю его, - упрямо сказала я. Если уж на то пошло, я тоже сумею быть непримиримой! - И он никакой не безумный. Если бы ты знала, как уважают его товарищи, ты бы не говорила так.

– Товарищи… - задумчиво протянула мама. - Вот даже как? И ты, разумеется, уже хорошо знакома с этими… то-ва-ри-ща-ми?

Она произнесла последнее слово с такой снобистской недоверчивостью и так подчеркнуто растянуто и брезгливо, что я почувствовала, как краска бросилась мне в лицо и гнев охватил душу.

– Да, мама, они уже и мои товарищи тоже! Или Елена Соколовская забыла, что означают слова «товарищество», «дружба», «помощь»?

Она гордо вскинула голову:

– Я помню, что означает слово «товарищ». Но мне кажется, что моя дочь употребляет его в каком-то особом, извращенном - не дружеском, а пролетарско-классовом смысле.

– Ты можешь что-нибудь возразить против того, что классы существуют и что пролетариат - наиболее сильный из них? Или ты сомневаешься, что только пролетарская революция способна изменить ход вещей и сделать нашу прогнившую страну более здоровой и счастливой?

И тут мама расхохоталась. Она смеялась настолько искренне и заразительно, что напряжение и гнев сразу отпустили меня, и я подошла, обняла ее, утирающую слезы не то разочарования, не то иронии.

– Ну, слава богу! - облегченно сказала мама, отсмеявшись и тоже обнимая меня. - Слава Богу, все закончилось просто лекцией, которую мне прочла моя не в меру развитая дочь, а вовсе не кошмарной свадьбой, о которой ты было заикнулась. Благодарю тебя за эту пародию: ведь не можешь же ты, в самом деле, думать этими казенными, холодными, страшными фразами, которыми только что пыталась изъясняться!…

Мне на минутку стало стыдно - с чего это, в самом деле, я взялась говорить с матерью на чуждом для нее языке сходок? Но, когда я попыталась что-то сказать, она остановила меня, бережно приложив палец к моим губам.

– Я так и знала, дорогая моя, - уверенно промолвила мама, - что все это не более чем шутка, порыв, увлечение. Обычная дань юношеской горячности и максимализму. И знаешь, моя дорогая, такая горячность даже делает тебе честь, я и в самом деле рада, что моя Наташа искренне, как и все в ее роду, болеет душой за народ. Хотя и не знает пока, как именно можно ему помочь…

И она шутливо потрепала меня за косу, закладывая мне за ухо выбившуюся прядь, как всегда делала раньше, и нежно заглядывая мне в лицо своими чуть раскосыми, зеленоватыми, всегда немного грустными глазами.

Я же чувствовала себя в этот миг сильной, как никогда. И, отойдя от нее в сторону, к окну, сказала спокойно и твердо - тоже, как никогда раньше:

– Мне жаль разочаровывать тебя, мама. Но речь не идет ни о шутке, ни о порыве и ни о простом юношеском максимализме. То, над чем вы с папой смеетесь, считая простым сотрясением воздуха, это уже есть, мама, существует. Это зовется революцией, и я хочу служить ей так же, как вы всю жизнь служили своей семье и своей родословной. И еще, я люблю Николая и хочу быть его женой.

Кажется, мать поняла, потому что лицо ее вмиг стало белым, как бумага, а губы зашевелились едва слышно.