Молилась ли ты на ночь?

– Это где ж я тебе трезвого художника найду? – весело удивилась баба. – Чудо в перьях! Хотя поискать, конечно, можно, чудеса тоже бывают, хотя и редко. Пойди в мастерской посмотри, может, кто и найдется.

– А где мастерская?

– Как выйдешь, налево за угол, во дворе, – охранница сочла разговор законченным и снова уткнулась в кружку.

Служебный вход располагался в боковой стене здания театра. Выйдя из него, я пошла налево, повернула за угол и оказалась на заднем дворе, где наиболее благоустроенным местом была скамья рядом с облезлой гипсовой копией статуи Свободы в одну пятидесятую натуральной величины. Или в одну сотую, я могу ошибиться, потому что не знаю точной высоты американского монумента. Местный экземпляр был полуметровой высоты и прекрасно гармонировал по размеру с мусорной урной, стоящей с другой стороны лавочки. Вместо отколотого факела миниатюрная Свобода держала в поднятой руке пепельницу. Несмотря на то что весь двор был завален снегом, под которым угадывались многочисленные и разнообразные угловатые предметы, в районе лавочки снег был тщательно расчищен. Чувствовалось, что эта архитектурная достопримечательность пользуется у театрального люда большой популярностью, хотя в данный момент там никого не было.

Зато обитаемым выглядел полуподвал, ко входу в который от места для курения вела цепочка следов гигантского размера – не меньше пятидесятого, как мне показалось. Я бы предположила, что в подвале укрылся огромный снежный человек, если бы следы не были оставлены валенками. Из окошка, расположенного на уровне земли, торчала труба, из нее шел дым. Мутное стекло опалово светилось: в помещении горела электрическая лампочка.

Стараясь ступать след в след, я прошла по отпечаткам снежного человека ко входу в полуподвал и увидела табличку «Художественная мастерская». Удовлетворенно кивнув, я постучалась, а потом толкнула дверь – закрыто.

– Кого несет? – донесся из подземелья веселый голос, не соответствующий словам.

– Это я, – глупо сказала я.

– Мария, богиня моя, ты почтила визитом простого смертного? – приятно удивился весельчак, взлетая по ступеням.

Не хотелось его огорчать, но пришлось честно сказать в приоткрывшуюся дверь:

– Я не Мария.

– Вы даже лучше! – оглядев меня, одобрительно заметил весельчак, одной рукой широко распахнул дверь, а другой сорвал с головы вязаную шапочку и в шутовском поклоне провозгласил:

– Милости прошу!

– Милости или милостыни? – тоже развеселившись, съязвила я. – Шляпу к моим ногам не опускайте, пожалуйста, я сегодня не взяла с собой мелочи!

– Я возьму натурой! – легко согласился тот.

– Натурой не подаю, – отбрила я.

– Идеи гуманитарного секса по-прежнему чужды массам! – вздохнул весельчак. – Ладно, будем общаться платонически. Будем же?

Он отступил к стене, насколько позволяла ширина лестницы, и помахал шапкой – не то разгоняя аромат перегара, не то приглашая меня войти.

– Платонически можно, – согласилась я, с осторожностью пересчитывая ногами сырые каменные ступени.

Внизу обнаружилась еще одна дверь, обитая красным дерматином. Я толкнула ее, вошла и оказалась в каморке с низким потолком, отродясь не знавшим побелки. Помещение было так тесно заставлено мебелью, что за ней почти не видно было стен. Свободные от шкафов и полок участки были закрыты картинами, выцветшими плакатами и декоративными панно, на которых клочья траченного молью меха соседствовали с лысоватыми перьями и пыльными шерстяными помпонами. В проеме между двумя окошками я насчитала три цветных календаря, среди которых не было ни одного, выпущенного в двадцать первом веке. Меблировка была под стать печатной продукции и соответствовала отфонарному стилю «С бору по сосенке». Изящный аристократический комодик, еще вполне подлежащий реставрации, соседствовал с облезлым кухонным пеналом, бархатный пуфик с кистями составлял пару школьному стулу с фанерным сиденьем и металлическими ногами. У стены стояла доисторическая кушетка с продавленной спиной заезженного дромадера, милосердно укрытой лоскутным одеялом. Над кушеткой висел гобеленовый коврик с тотально оплешивевшими шишкинскими медведями. А на этом коврике, на простом ржавом гвоздике, висел серебряный кинжал с рысьими глазами, в которых двумя желтыми солнышками отражался свет голой электрической лампочки!