97  

Симон с удовлетворением думал о том, что наутро вся Франция увидит в газетах фотографию, на которой он будет изображен с бокалом в руке за беседой с послами Англии и Италии. Это будет свидетельствовать о его личном дипломатическом успехе, с которым не могут не посчитаться его коллеги в парламенте. Не забыл он и о своих личных знакомых – воспользовался удобным случаем и попросил Марту Бонфуа пригласить к завтраку Сильвену Дюаль, чтобы таким способом прекратить ссору, длившуюся около двух лет. Он решил сделать первый шаг, первым публично протянуть ей руку.

Лашом из каких-то своих соображений хотел быть в это время в хороших отношениях со всеми без исключения.

– Итак, Лебрен[68] наверняка будет снова избран? – спрашивали его дамы, сидевшие за столом. – Как вы думаете, сколько будет туров голосования? А вы не допускаете, что в последнюю минуту могут случиться неожиданности?

Симон рассказал им о переговорах и сделках, которые состоялись за последние десять дней, о том, что президент Республики сначала держал парламент в неизвестности, потом заявил, что вновь выставит свою кандидатуру на следующий срок, чуть погодя отказался от этого решения, боясь не собрать нужного числа голосов, и затем опять вернулся к первоначальному решению, но потребовал, чтобы председатели обеих палат и партий большинства официально заверили его, что они не выдвинут другого кандидата. Лаваль, правда, предлагал кандидатуру Буиссона[69], а радикалы поддерживали свою кандидатуру. Сенат оказал давление на палату депутатов, и в конце концов Лашому, как и многим другим, предстояло голосовать за кандидата, которого он не считал своим и о котором даже не было толком известно, желает ли тот баллотироваться на пост президента или нет… Все происходящее объяснялось непосредственной угрозой войны, при выборах президента решили придерживаться девиза: «Никаких авантюр. Франции нужен всеми уважаемый президент, человек энергичный, доказавший за семь лет пребывания на этом посту, что он умеет выходить из трудных положений».

– Стало быть, вы тоже полагаете, что война неизбежна? – спросила герцогиня де Живерни. – И вы допускаете, что будут применять отравляющие газы?

Для всех собравшихся тут людей, представлявших господствующий класс Франции, было ясно, что война почти неотвратима. И тем не менее в этом зале, украшенном мраморной доской, которая напоминала о Версальском договоре, они по-прежнему объедались омарами, гусиной печенкой, сочными индейками и курами; как всегда, шампанское лилось рекой, как всегда, дамы щеголяли туалетами, драгоценностями, украшениями, а мужчины изощрялись в каламбурах и спрашивали друг друга о здоровье. Разумом эти люди понимали неизбежность войны – ведь они читали об этом сообщения в газетах, набранные крупным шрифтом, слышали об этом по нескольку раз в день, но мысль о войне, казалось, не проникала глубоко в их сознание, не задевала их за живое. А когда страх порою все же охватывал их, они успокаивали себя надеждой на возможность нового Мюнхена… Вместе с тем угроза войны подстегивала в них жажду наслаждений и утех, и празднества той весны были отмечены судорожным стремлением людей опьянять себя радостями сегодняшнего дня в преддверии грядущих горестей… «Повеселимся напоследок, скорее всего, впереди нас ждут мрачные времена», – говорили они себе.

Что это было: действительная беззаботность или намеренная слепота?

За столом заговорили о новом главнокомандующем французской армией – человеке осмотрительном, доказавшем, что у него есть опыт… противнике фантазий и авантюр.

Вильнер заметил:

– Однажды я с ним встречался… Он произвел на меня впечатление человека, который, по-видимому, умеет обращаться с порохом, но сам, естественно, пороха не выдумает.

Слова эти были встречены общим смехом.

Драматург обратился к сидевшей напротив него Сильвене.

– Знаешь, нынче утром я видел твою дочь, – сказал он. – Она позирует мне. Способная девочка. Не хочешь ли повидать ее, она после обеда снова придет.

Он был тут же наказан за свою злую шутку: она навела его на мысль о пьесе. «Продолжать ли ее писать? Или бросить посредине?» Им овладела тоска. Желая рассеяться, он повернулся к сидевшей слева от него белокурой, высокой и хрупкой, по-прежнему добродетельной госпоже Буатель и спросил:

– Почему вы столько лет заставляете меня страдать?

В то же время Вильнер старался нащупать под столом свой пульс и пугался, что не находит его.


  97  
×
×