Любовь дикая и прекрасная

Когда Чикалазаде-паша желал Инчили, все Другие немедленно отсылались. Визирь особенно любил, чтобы Кат прислуживала при омовениях. Надо было залезать к нему в теплую воду и ласково мылить его всего нежнейшими мылами. Потом они натирали тела друг друга душистыми маслами. Все заканчивалось вполне предсказуемо.

И такое внимание далеко не льстило Кат, наоборот, она чувствовала, как ее оскверняет ненасытная похоть визиря. Унизительна была и эта постоянная нагота. Ненасытный визирь часто овладевал ею три или четыре раза за ночь. Только неукротимый дух Катрионы и страстное желание бежать не давали ей сломаться.

Весьма важной оказалась и дружба с Латифой Султан. То, что они были кузинами, происходившими от Селима I, а их прабабушки души друг в друге не чаяли, сблизило и молодых женщин. Латифа рассказывала Кат истории, которые слышала от своей бабушки Гюзель.

Младые годы у той прошли на берегу Черного моря, во Дворце лунного света, где жили жены и дети принца Селима. В этих рассказах, овеянных любовью, присутствовала и Чира Хафиз.

— Жаль, что я не знала ее, — сокрушалась Латифа. — Бабушка Гюзель и ее сестра, тетушка Хали, всегда говорили о ней с такой любовью. Она обращалась с ними, как со своей дочерью, Нилуфер Султан.

— А я знала прабабушку, — поведала Кат. — Она умерла, когда мне было всего четыре года, но я помню эту красивую и властную старую даму. Внуки и племянники — числом не счесть! — всегда ее слушались. В замке Гленкерк, в фамильном зале, есть большой ее портрет, написанный незадолго до Турции. И мне никак не удавалось соотнести образ той красивой, гордой девушки с изысканной седовласой леди.

В глазах у Латифы появился озорной блеск. Она наклонилась вперед и зашептала:

— Наша религия запрещает рисовать людей, но Фирузи Кадим была художницей недюжинного дарования. Она написала много небольших портретов, где изобразила членов своего семейства, а перед смертью передала их дочери, моей бабушке Гюзель. А та, в свою очередь, передала мне. Сейчас я тебе их покажу! — Принцесса хлопнула в ладоши и сказала рабыне, явившейся на зов:

— В большом сундуке из кедра, обитом латунью, на дне лежит красный лаковый сундучок. Достань его и принеси сюда.

Сундучок тотчас доставили и осторожно положили принцессе на колени. Латифа открыла его с благоговением. Внутри было несколько подносов; она сняла бархатную подушечку с верхнего, где обнаружилось шесть овальных миниатюр — два мужских портрета и четыре женских. Кат сразу узнала не только свою прабабушку, но и ее лучшую подругу Фирузи Кадим, на которую Латифа походила как две капли воды. Принцесса улыбнулась.

— Красивые, не правда ли? Китаянка — это Зулейка Кадим, третья жена Селима I. Девочка бунтарского вида с глазами цвета янтаря — это Сарина Кадим, его четвертая. Тот из мужчин, что помоложе, — султан Сулейман, старший сын Чиры. Другой — султан Селим I.

Не отрываясь, Кат разглядывала этих людей и их отпрысков, чьи портреты лежали на нижних подносах. Особенно ее очаровал полнощекий малыш, который оказался принцем Каримом, или Чарлзом Лесли, первым графом Сайтен, и ее дедушкой. Рожденная и воспитанная как шотландка. Кат никогда и не задумывалась о своих восточных корнях. Однако у нее было столько же прав на титул «султан» после имени, сколько и у Латифы, но об этом никто никогда не узнает.

— Так странно думать, — заметила Катриона, — что некоторые из них одновременно и мои предки.

— Но, зная это, дражайшая Инчили, разве ты не счастлива с нами?

Кат вздохнула. Кузина была таким ребенком.

— Латифа, — начала она тихим голосом, — я не такая девочка, какой приехала на эту землю Чира. У меня дома — мой второй муж, ради которого я выказала неповиновение королю, а также девять моих детей. Я просто не могу выкинуть их всех из своего сердца. Я не люблю визиря. Я люблю моего настоящего супруга, лорда Ботвелла. Ты, которая любит пашу и которая жена ему уже столько лет, желаешь своему мужу только самого лучшего. Помоги же мне бежать, кузина! Помоги мне вернуться к моему господину! Как бы ты чувствовала себя, если бы тебя украли у Чика и принудили стать женой другого? Ты знаешь, что, когда мы с визирем наедине, он все время держит меня голой? Что мне дозволяется носить только ленты и побрякушки?

Латифа зарделась деликатным румянцем, и голос ее перешел в шепот:

— А мне и невдомек, Инчили. Он всегда был очень чувственным. Поэтому я и не возражала, чтобы он набрал себе огромный гарем. Лучше пусть уж другие удовлетворяют его аппетит! А я, после того как родились наши дети, оказалась относительно свободной от таких услад.