Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

Хотя, увы, увы, такое оно и есть. Да, сегодня он набрал бы не такое правительство. Но уж пусть какое есть.

Пополнить правительство? — да, это возможно. Но нам хотят навязать реконструкцию ? Это бесплодные эксперименты и тупик. (Тут место и съязвить.) Однако нелишне напомнить, что крайний левый фланг отказался от участия во власти два месяца назад, — а теперь они уже „беспредельно подготовлены”? Но не видно, чтоб они спешили разделить ответственность. (И завершить вариантным пируэтом.) Но может быть, правда, Временное правительство должно признать взятую задачу непосильной и полностью переустроить свой состав? передать бремя власти в более сильные руки? Кто так решает — пусть даст себе отчёт, к чему ведёт страну и за что будет отвечать. Мы говорим не о детях, не о ленинцах, но о тех, кто сохраняет государственный смысл. В чём черпают они уверенность, что новая власть, рождённая в муках — а не революционным порывом Февраля! — и которой заново надо пройти весь путь завоевания себе авторитета, — что эта власть укрепит в стране чувство законности и стремление к жертве? Было бы наивностью думать, что вступление новых элементов в правительство исправит больную психологию тех, в ком переворот расшатал повиновение всякой гражданской власти и возбудил захватные домогательства. А не окажемся мы перед ещё худшими трудностями? (И последний аккорд, от которого жутко и самому.) Очень возможно, что болезнь несравненно серьёзней, чем думают, и её лечить надо гораздо более радикальными средствами. Пустая трата времени обращаться к лекарствам от насморка, когда больной в тифе.

Сокрушительно убедительно. Трудно оспорить. Только вот разбухло, и надо разделить на две передовицы. Ну, это сделают в редакции.

С чувством полноты от сильно высказанного провёл Павел Николаевич конец вчерашнего дня. Если хочешь быть сильней, то — борись, в процессе самой борьбы добавляется сил.

И сегодня с утра с двойным удовольствием прочёл первую из передовиц. (С горькой усмешкой видел в своих союзниках теперь... извечно противное „Новое время”.) И смотрел, подписывал обычные бумаги, давал распоряжения. (И как Братиану отправить завтра в Румынию, уже 10 дней болтается в Петрограде.) И принимал второстепенных послов. И задумывал (так надоел склочный Петроград): а не поехать ли ему в Ставку и серьёзно-серьёзно обсудить с Алексеевым истинное стратегическое положение, опасности и надежды? Две поездки в Ставку за эти два месяца были скорее шумно-представительные, слишком много министров сразу.

И вдруг — секретарь попросил взять телефон: на проводе князь Львов. И ещё более вдруг: сладким голосом заговорил князь о своём желании немедленно сейчас приехать к Павлу Николаевичу в министерство.

Что такое? Чуть не каждый день встречаемся на правительстве. Какая срочность? И — сам едет?

Ёкнуло сердце, что это не к добру.

Самого князя не опасался Милюков, не уважал, не чувствовал в нём никакого собеседника-соперника. Но за князем — могли клубиться тёмные обстоятельства.

И чем серафимистее князь вплыл в кабинет — тем ясней осознал Павел Николаевич опасность.

Князь вёл себя — как сердечный друг, он просто рад прийти и дружески расслабиться в кабинете своего друга Павла Николаевича. Не отказался от стакана чая, с приятством размешивал сахар, позвенивая ложечкой. Но в глаза не смотрел, покашивал к столу, — да это и частая была у него манера. Но даже при отведенных глазах от него испускалась лучистость. И наконец вымолвил:

 — Ах, Павел Николаевич! Запутались мы, запутались. Помогите! Помогите нам.

И даже зная князя — Милюков на минутку обманулся: он так и принял, что эта мякоть наконец поняла свою несостоятельность и хочет твёрдых указаний, выводящей руки. Да Милюков и готов её предложить. Да это сегодня изложено в передовице „Речи”.

Улыбка князя была прелести неизъяснимой, но и печали:

— Как раз в эти дни... в Исполнительном Комитете... Они теперь в процессе принятия решения, и мы должны им облегчить.

Ка-кого решения?!? Князь пришёл, уже сделав свой выбор заранее, — коалиция??

— Помогите, — ласково просил князь и смотрел из низкого кресла безгрешными глазами.

И от этой обаятельной фальши — взорвало Милюкова, как редко с ним бывало в жизни. Не прикоснувшись к своему чаю, он невежливо встал, в гневе:

— У вас, по-видимому, всё решено, за какой же помощью вы пришли? Просить меня об уходе? Нет. Сам — я не уйду.