Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

И эту, весьма правдоподобную, картину описывает с увлечением, ввинчивая колющие шурупы, как он любит и умеет. У нас только и будет свету в окне, что немцы. Славянство станет удобрением для германской культуры.

— ... Или Англия и Франция не могут сдержать гнева своих народов, заключат мир с Германией за наш счёт. Да почему Германии не поменять Эльзас-Лотарингию на Польшу с немецким принцем, Литву с немецким принцем, Украину с австрийским принцем?..

И вскинув свою чуткую голову — самое эффектное место речи, увы, всего лишь в кабинете Родзянки:

— Но сегодня мы переживаем день перелома. И если эта социалистическая демократия берётся за руль государственного корабля для того, чтобы спасти Россию, — пусть знает, что у неё не два врага, один на фронте, один в тылу: буржуазия не нанесёт ей удара в спину!

Присутствующие аплодируют, включая корреспондентов, и Маклаков тоже. (Хотя: а с чего эта социалистическая демократия да справится с рулём, — она когда-нибудь за него держалась? К чему она годна?) А Шульгин — с гордостью, сочно:

— Я всегда был — по воспитанию, по традиции, по склонности — монархистом. И вот я говорю: если новое правительство спасёт Россию — я стану республиканцем! Весьма возможно, нас совсем отодвинут — и в земствах, и в местном и в государственном управлении. Но я утверждаю, что мы, буржуи, предпочитаем быть париями в России, чем пользоваться какой угодно властью и привилегиями в стране, зависящей от Германии. Если эта социалистическая демократия сейчас выведет Россию из страшной беды — она выдержит такой экзамен, какого ещё не было в мировой истории.

У едкого, но впечатлительного Шульгина бывает в речах, когда голос тронут едва не до слёз:

— Я повторяю: мы предпочитаем быть нищими, но нищими в своей стране. Если вы можете сохранить нам эту страну и спасти её — раздевайте нас, мы об этом плакать не будем.

Кричат браво и аплодируют.

При сильных словах Шульгина волнение его начало передаваться Маклакову. И хотя Василий Алексеевич эти недели всё больше разума находил в том, чтобы держаться в стороне и ни во что не вмешиваться, — а вдруг захотелось ему сейчас выступить. Он нисколько не готовился, но это ему и не требовалось. Было нечто в сегодняшней минуте. (Хотя — к кому эти речи обращены? на кого повлияют?)

А пока выступали ещё. Октябрист и член Думского Комитета Савич. Маклаков, уже настраиваясь к речи, слышал лишь пунктирно:

— ... Сила массы начинает давить на представителей ума и государственного разума... Гражданская доблесть Милюкова, который своим уходом подчеркнул... Если даже меньшевики уже клеймятся как черносотенцы... Народ находится в чаду... Будут травить и Церетели... Я надеюсь, спасение придёт теперь, как и триста лет назад, не из гнилого Петрограда...

Родзянко заметил, что Маклаков хочет говорить, но уже дал слово думцу Александрову:

— ... Новая власть — последняя историческая карта, и если она будет бита, то ничего не останется... Чтобы народ не очнулся, лишь оказавшись в кандалах, надо ему говорить правду... Даже в Китае революция совершалась под знаком национального возрождения.

Теперь Родзянко обрадованно дал слово Маклакову. Василий Алексеевич мягко, неслышно вышел туда, вперёд, сохраняя меланхолическое выражение лица и тон.

— Я — не собирался говорить сегодня. Положение ясно, диагноз поставлен, и даже средства лечения. Но вот что: каким бы языком каждый из нас ни говорил, под ним скрывается главная мысль: неужели Россия недостойна той свободы, которую завоевала” ? Как Керенский, который — (осадить его, прославился чужими словами) — перефразировал старинную анафему Ивана Аксакова, воскликнувшего в минуту горя: „Вы не дети свободы, вы взбунтовавшиеся рабы!” Мысль, что Россия может оказаться недостойна свободы, которую она получила, — эта мысль заставила Керенского пожалеть, что он не умер раньше. Но для других эта мысль была не внезапно возникшим разочарованием, а только подтверждением их прежних горьких сомнений.

И губы его — не улыбались, но грустно намекали на улыбку жалости. Выговаривать „Россия оказалась недостойна свободы” — что ж оставалось от жизни их всех?

— Можно многих упрекать. А итог: Россия получила в день революции больше свободы, чем она могла вместить. И революция — погубила Россию.

Страшное беззвучие, не слышно дыхания. И собственного тоже.