Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3

Как же она нанесёт, ежели всю армию развинчивают? Если вот уже скоро месяц на охтенском полигоне и стрелять перестали? Если изо всех петербургских запасных, туча немалая, за это время не послали на фронт ни одной маршевой роты? – и обещают впредь не слать! Война там как ни должись – а мы к ней боком? – а паёк прежний. Так так нас Вильгельм и завоюет.

С каждым днём в казармах томче прежнего – без дела, без учения, – так чего мы тут? Изневолю побредёшь и сам по городу. А там – и раненые и калечные бродят, да как с ними разговоришься – так ещё растравней: за что ж мы-то руки-ноги отдавали, – дураки, значит? Надо было раньше охомениться? Или уж теперь эти пусть тоже идут!

До чего дошло: из госпиталя все санитары как один увалят в цирк на митинг, а лежачие больные без помощи.

На тех митингах чего только не галагонят.

А не решись они тогда с Марковым – и не было б ничего нигде?

(Этим калечным, раненым он про свою заслугу помалкивал, совестно.)

Никто той ночи уже не вспоминал, и о самом Кирпичникове, – а дружно все галдели. Да уже послыхивали и такое по городу: мол «долой войну!» – воевать не будем больше.

Как ж'эт так? – ополоумеешь. Так чтоб войну скорей кончать – на неё и надо идти!

А под Варшавой помнишь, Миша, каки сибирские полки сложили? Да ведь и моя и твоя кровь там осталась. А теперь – всё отдай, и русские города отдай?

И батальонный комитет не туда тянет.

И решили с Мишей Марковым: пусть наш ефрейтор Орлов, кого мы в Совет депутатов избрали, – пусть он там добьётся, чтобы вразумили гарнизон.

И говорили Орлову, а зря: выбрали мы его как здешнего питерского заводского – а он теперь к тем и поворачивает. Заводы-то работать не хотят! – что это, 8-часовой день? а сверхурочно не желают. Снарядов не шлют, ни патронов, никакой амуниции, – что там с нашими будет? это в какую кровь обойдётся?

Орлов только своё: Совет – всё знает и укажет. Подчиняться только Совету и одному Совету!

Как это одному Совету? А – правительству?…

Кому? кому пожаловаться? – тянуло Тимофея. Некому. Один раз повезло: увидел их прежнего студента, который разъяснял им, в посёлке Михаила Архангела: увидел, тот проезжал в открытом зелёном автомобиле с красными спицами. Вот бы кинуться к нему, спросить: как? что? почему же? – так уже пролетел, не догонишь. На ту квартиру сходить, на Невскую сторону? – так то и не его квартира, там его и не найдёшь.

Раньше мог солдат из казармы в город отлучаться только с нарядом. А теперь – ходи когда хочешь. Солдаты ходят и гулять и белый хлеб покупать: хвост баб оттеснят и себе берут. (Хвосты-то за хлебом стоят ещё длиньше, чем раньше, и с вечера становятся.)

Не стало в казармах вечерней поверки, так по вечерам все себе полные хозяева: кто опять на нары да в карты, кто друг дружке домашние побылки рассказывать, кто спать. Так ведь столько ночей и по столько часов никакой и медведь не выспит. И тянутся ребята опять в город, сами не зная зачем.

Сегодня пошли и Кирпичников с Марковым.

Город Питер из внезапного дружного восстания опять обращался в свой прежний самостный чужой обычай. В этом городе люди ведь копились не для какой прямой работы, а для весёлой жизни. С утра небось подолгу спят – а потом долго в ночь живут при светах. И когда по улице мельтешат – не понять: за каким делом? или гуляют просто? (В деревне сразу видно: кто с топором пошёл, кто с косой, или навоз вывозит. И в армии: при каком оружии рота пошла или с белыми свёртками в баню.)

Правду говорят: город затейный, что ни шаг, то питейный. Как выбредешь на Невский у Знаменской площади (откуда всё и началось) – у-у-у-ой! прямизна да светлизна, матушки мои! Да сколь огней, да сколь публики, да разодетые как. А на дамочках шляпки какие полястые, а под ними сетки зачем-то, как на рысистых лошадях, а пройдёт мимо – опахнёт тебя каким-то запахом-зельем, какого сроду никогда не нюхано.

Так и в Варшаве всегда дразнило: барская жизнь недоступная. Как они – нам никогда не жить.

Но сейчас Питер малость пооблез. Дворники небрегут – кучи снега невывезенные, лёд из-под ног не сколот, – и семячек, семячек везде налускано. И не носятся с шорохом ломким выездные санки под ковриками или баре с теми дамами в легковых автомобилях. И не стало городовых, а стоит милиция из сопляков. (Говорят: полицейским платили 40 рублей в месяц, а эти 8 рублей за одно дежурство берут, этак бы и мы в охотку.) Барская публика на Невском осталась – а всё ж не ихняя уже улица, и нашего брата не мало.