Прага

Следующий удар отправил его в долгожданное беспамятство.

XII

Приговоренный, пока был без сознания, к пожизненному заключению, Имре Хорват три с половиной года провел в трудовом лагере.

Он не считал дни и ночи в узилище, потому что думал — еще за два дня до освобождения, — что заключение окончится только со смертью. Ему не казалось, что какая-то скрытая часть его личности от бед становится сильнее. Он не передавал тайком по цепочке заключенных истрепанный перевод конституции Соединенных Штатов или фрагментов Монтескье о естественных правах человека. Его не согревала неожиданная великая любовь к товарищам по каторге. Он не организовывал их, чтобы обеспечить слабым защиту сильных. Не прятал еду под грязной серой подушкой, чтобы отдать больным или умирающим. Не брал на себя вину за нарушения дисциплины, которых не совершал, дабы спасти от наказания других, и не завоевывал этим вечной преданности узкого круга заключенных. Он не находил нового утешения в своей старой заброшенной религии, хотя в лагере хватало католических священников. Не повторял про себя проникновенные мольбы, которые смягчили бы сердца приговоривших его судей Он не отказывался посещать учебные занятия, чтобы гордо встретить заменяющие их профессионально наносимые побои. Не оспаривал и не осмеивал своих учителей, с тонкой иронией в голосе не задавал им каверзных вопросов. Не чертил щепкой в пыли сложных схем, сидя на корточках в кольце кивающих, лузгающих семечки, настороженных последователей. Не завоевывал расположение охраны. Не оттягивал колючую проволоку, чтобы дать другим вперед него выползти на свободу, не укрывал под своими нарами западного шпиона, не вставал в новолуние выбить морзянку на рации, гениально собранной в таких условиях, где это под силу только самым блестящим умам. Он не испытывал сочувствия к заключенным, которые сами были коммунистами, обманутым, потрясенным, пожранным тем же монстром, которого они так любовно взращивали. Не надоедал соседям по бараку, которые были настоящими демократами и диссидентами, не искал их одобрения, не смотрел на них как на святых. Не вглядывался в изумлении в тихого, тощего, бледного сокамерника, понимая, что да, да, это и есть человек, который возглавит свободную Венгрию, если только у нас хватит терпения, и не делал потом всего, что было в его заведомо ограниченных силах, чтобы защитить этого человека от дурного обращения — по мелочи и по злому умыслу. Он не мечтал о том дне, когда всё, что вокруг, будет сметено. Не клялся запомнить или превратиться в кинокамеру. Он не думал, что его призовут свидетельствовать, не ожидал, что справедливость восторжествует. Не гадал, откуда явятся его спасители. Он не был мудрее своих тюремщиков, не засыпал каждый вечер с хитрой улыбкой, свободным, несмотря на иллюзорную видимость оков; не оставлял тюрьме тела, пока дух свободно парил. Он не был выше всего этого. Не скрывал слез. И не предлагал другим разделить с ним их боль. Не смотрел, когда кого-нибудь уводили, или избивали, или расстреливали. Не давал никаких обетов. Не обещал себе, что когда-нибудь и т. д. Он не отказывался сдаваться. И не умер.

И тогда пришло то, что называли оттепелью. Ее принесло с востока, и в ее умеренном тепле Имре позволили растаять под лагерной стеной и утечь обратно в город, откуда его взяли. И там сказали, где ему жить. И сказали, что ему делать. Спросили, какая профессия у него была, и снова сделали печатником, простым типографским рабочим в том самом цеху, который он поднял из руин шесть лет назад, в том самом здании, куда мать приводила его повидать братьев, отца и предков, обитавших в сумраке книжного леса. Он не знал, было ли это назначение недосмотром, совпадением, извинением, хитроумной проверкой или глумлением, и никогда не спрашивал, и старался оставаться таким, каким был в лагере, но понял, что это не выйдет, потому что нередко так злился, что не мог даже говорить. Он заправлял краску, управлял барабанами и старался быть таким же, как до лагеря, но понимал, что и это невозможно, ничто из того, что было раньше, не приводило его сюда: ни логика, ни последовательность, ни даже игра. От его действий ничего не зависело, и Имре заставлял себя не думать об этом.

Он почти не разговаривал. Он поправлял других рабочих у машин, он их не знал, но они слишком грубо подавали бумагу Они не слушали его замечаний, они не зауважали его, и он пе почувствовал себя вдруг прирожденным командиром, закаленным страданиями и невзгодами. И это его тоже злило.