Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2

Правда, в лавке работала исправно, она-то больше всех и торговала. Старший сын – на земле, теперь женился, и готовились его отделить, призыву он не подлежал как кормилец. Но младший, Колька, и учиться не хотел, а тянуло его не по возрасту на беспутство. Так и над ним болело отцовское: вырастил не в дело, как лучше б и не растил. Дети наши – горе наше.

А Кольке – да, уж так не сиделось в этой школе! Уж так он тут был покрупнее всех, даже когда играли в войну, наши против немцев, снежками или палками (и школьный сторож Фадеич составлял им военные планы, чтоб завсегда выигрывали русские), – тоже было ему не в охотку, даже стыдно играть. Он ведь уже состоял в компании Мишки Руля (хотя вот самого Мишку забрали недавно в армию). А главное – каким кавалером вырос! Это уже все девки почуяли, и стал он у них в большой моде: расшумаркали, небось, какой он теперь. И все, все они ему нравились, как из одного яйца вылупленные, и каждую из них он готов был равно любить. Страсть с Марусей-солдаткой оборвалась: воротился из плена её муж калечным. Маруся плакала, и хотела продолжать встречи с Колькой, тем боле что мужа определили на годичные курсы садоводов. Но Колька Сатич – не схотел: зачем ему путаться с замужней, когда ему девочки открывались? Трое таких на эти святки взялись сторожить избу стариков, уехавших в гости, – и «чтобы не было страшно» позвали трёх парней, те два старше Кольки. И была там Алёнка с белыми косами ниже пояса, и так это завлекало после чёрной Маруси. Полночи гадали на картах, на бобах, и отливали в воде желток, и в зеркало глядели, и кидали за ворота башмачок. И как это кончится – нельзя было угадать. А за полночь старшая девка объявила: «Вам, ребята, пора домой, а нам пора спать.» Одной девке показала спать в запечьи, себе забрала кровать, Алёнке кинула на пол войлок и тулуп – и со смехом потушила лампу. И разобрались на трое. И когда Алёнка потом шептала на войлоке: «что ты сделал??», – Колька уже новым голосом развязности и победы: «эт не я сделал, это мы вместе, не робей!»

С той ночи новая радость обагрила ему душу – и он понимал о себе только с выражением героя, и все его планы зарождались только в любви к девушкам. А вот – отец ругал и гнал в школу, и в школу, – хотя и Анфия отговаривала его, что учителя не учат, а стараются скрыть истину: что весь мир – это борьба за существование и подбор приспособленных.

И сегодня в понедельник сидели в классе, десятка полтора, разных возрастов, мальчики и девочки. С морозного дня светило солнце весело внутрь – а Юлия Аникеевна, тонкая как осочка, расхаживала попереди парт и вела диктовку:

– И на цветах и на траве душистой блеснёт роса, посланница небес.

Юлия Аникеевна уже второй год у них учила, сама из Тамбова. А был и второй учитель, щуплый, с лицом в угрях, подёргивался, и злой, – его все дружно не любили и звали Судроглаз. Они делили классы так и этак, переменялись.

Тихо. Скрипели перья.

Посланиться? послониться к траве росистой?… Колин сосед по парте не очень-то кумекал тоже, но Коля подсматривал слова наискосок у передней девочки, она писала крупно, ясно и всегда знала, как. По-слан-ни-ца, вон как.

Такая тишь – ни одного шороха, ни голоса, ни стука, ни грюка – нигде по школе, ни снаружи. Такая тишь, какая висела над Каменкой всей этой зимою, и особо после этих мятелей, когда не успевали набить дорог.

И Юлия Аникеевна, впечатывая ноги в эту тишину, в валенках совсем бесшумно по нескрипучему крепкому полу, и с чувством, как она всегда диктовала, входя в эти слова, даже слишком отчётливо:

– И тканию тумана серебристой оденется темно кудрявый лес.

Вдруг – открылась и стукнула тяжёлая входная дверь. И по коридору раздались шаги громкие, уверенные, пугающие, как не должны бы в школе.

Юлия Аникеевна вздрогнула и остановилась на полуслове. Глядя на неё и все ученики обеспокоились.

Шаги – сюда.

И дверь – рванули. И не спрося дозволения, чего Юлия Аникеевна никогда не попускала, – вошёл молча, совсем молча, как в пустую ригу за вязанкой соломы, а не в полный учениками класс, – чернобородый Плужников в овечьей мохнатой шапке, в чёрном перехваченном полушубке и бутылочных сапогах.

А сзади него поспевал Судроглаз в трёпаном пальтишке, без шапки. Но не для того, чтоб остановить его не врываться. И тоже на Юлию Аникеевну не обращая внимания.

Учительница стояла изумлённая, не успевая спросить. Но с чем-то страшным только они так могли войти – и ученики затаились. Стало ещё тише, чем было.