— О, Колин…
Она прижала рукопись к груди. Глаза наполнились слезами. Последние следы страха улетучились. Остались только она и он, ее четвертый и последний муж.
— Я так люблю тебя, родной.
— На это я и рассчитывал, — кивнул он и, подняв ее со стула, принялся вынимать шпильку за шпилькой из светлых прядей. И когда масса волос обрушилась вниз, стал целовать ее шею, плечи, шепча слова любви, становившиеся все более приземленными и недвусмысленными, по мере того как одежды на них оставалось все меньше.
— Ты ослепительна, — прошептал он, укладывая ее на розовые лепестки.
Она провела руками по его телу, вновь знакомясь с буграми мускулов и впадиной живота. Он отыскал другие лепестки, мягкие и влажные, набухшие вожделением, благоухающие желанием, и она мгновенно потеряла голову. И совершенно обезумела, когда он вошел в нее и она встретилась с его горящим взглядом.
— Я люблю тебя, — шептал он. — Так люблю, дорогая.
Она прошептала в ответ свои клятвы любви, и сладостный шторм унес обоих.
Наутро Шугар Бет, проснувшись, приподнялась на локте и долго смотрела на спящего мужа. Он много потрудился прошлой ночью, занимаясь с ней любовью, пока оба едва не потеряли сознание от усталости. Твердо воспротивившись первому порыву разбудить его, она соскользнула с кровати и натянула трусики, затем его фрачную сорочку. В кухне она нашла Гордона, кувшин с только что выжатым апельсиновым соком и корзинку с теплыми пышками. Ни у одной женщины нет подруг лучше, и как только выдастся время, она немедленно устроит прием в их честь.
Шугар Бет выпила стакан сока, потрепала за уши Гордона и, оставив его дома, вышла через заднюю дверь и направилась к озеру. Солнечные лучи переливались в роскошном бриллианте, подаренном вчера мужем. Очевидно, он хотел, чтобы она ни на минуту не забывала о своем замужестве.
Шугар Бет улыбнулась, купаясь во вновь обретенном покое, как в теплой, тихой речке. И пусть вечность — это очень долгий срок для любви, там, где речь шла о Колине Берне, не было ничего невозможного.
— Я уже тебе надоел?
Повернувшись, она увидела идущего к ней мужа! Его босые ноги оставляли темные следы на росистой траве. Рядом вышагивал Гордон. Колин в джинсах и майке выглядел неотразимым распустехой: небритый, растрепанный, жующий на ходу пышку, и, когда он поцеловал ее, она ощутила вкус бананово-ореховой крошки, зубной пасты и секса.
— Ни чуточки. — Она улыбнулась и погладила его по щеке. — Я думала о свадебном подарке.
— Я вложил кусочек сердца в каждую страницу, — сказал он так нежно, что она снова залилась бы слезами, если бы не все то, что хотела сначала сказать ему.
— Не этот подарок, — выдавила она. — Мой подарок тебе. Надеюсь, тебе понравится, потому что я не сумею забрать его обратно.
— Невозможно представить, чтобы я вернул что-то, подаренное тобой.
— Ловлю тебя на слове.
И тут она сказала ему. Он оцепенел.
Она не удивилась. Ей тоже понадобилось время, чтобы привыкнуть.
Только через несколько минут он пришел в себя настолько, чтобы задать пару вопросов. Потом снова стал целовать ее, но как раз в тот момент, когда их дыхание стало прерывистым, он отстранился:
— Прости, дорогая. Конечно, это наш медовый месяц, но…
Он с величайшей неохотой отнял руку от ее попки.
— Надеюсь, ты согласишься поскучать без меня всего часик? Самое большее два.
— Ты бросаешь меня сейчас?!
— В обычных обстоятельствах мне и в голову бы это не пришло, но в свете твоих поразительных новостей… — Глаза его сияли. — Я чувствую настоятельную потребность написать эпилог.
Эпилог
Все звали ее Ханибелл[30], все, кроме отца, который обычно обращался к ней Юджиния… или Юджиния Фрэнсис, особенно в то утро, когда нашел новый галстук от Гельмута Ланга плавающим в миске с водой Гордона. Она была радостью и светом его жизни, после своей матери, разумеется: лукавый чертенок с его темными волосами, ослепительными глазами Шугар Бет и собственным задорным характером. Каждое утро, когда он нес ее на руках вниз, она визжала от восторга при виде огромного портрета Дидди и Шугар Бет, снова висевшего на прежнем месте в холле. Все угрозы спалить чертову штуку ни к чему не приводили. Шугар Бет оставалась глуха к его жалобам, объявляя, что Уинни не могла дать ей лучшего свадебного подарка. Если не считать жемчугов Дидди.
— И не думай их надевать, — шептала Джи-джи малышке в день ее крестин, когда Уинни официально преподнесла содержимое синего бархатного футляра своей новорожденной племяннице. — Будешь выглядеть последней дурой.