Наша маленькая жизнь (сборник)

Из родни – никого, только Наденька и Илюша. Да и за них болело старое изношенное сердце. У Наденьки женская судьба – врагу не пожелаешь. У Илюши – возраст, ужасный возраст, дикое время, столько соблазнов, столько опасностей. Как трудно не сбиться с пути. Мальчик, конечно, неплохой. Но как может повернуться – одному Богу известно. Ох, не приведи Господи, плохая компания, выпивка, наркотики. По телевизору с утра до ночи об этом говорят. А тут еще без мужской руки. У Наденьки характера никакого – ни крикнуть, ни кулаком по столу. Словом, одни тревоги и страхи.

Илюша, конечно, к ней уже не ездил – только раз в год на день рождения, да так, отбывал повинность. Жадно поест – и к телефону. Понятно, ждут свои дела, что ему со старухой сидеть? Наденька, замученная, посидит еще с полчаса и тоже начинает смотреть на часы:

– Поеду я, тетя Соня, хочется лечь, устала.

– Да, да, конечно, деточка, я все понимаю, – взволнованно бормочет Софья Михайловна и, провожая ее в коридоре, неловко сует деньги и смущенно протягивает пакет с гостинцами. Наденька вздыхает, дежурно чмокает ее в сморщенную щеку и торопится уйти.

Ночью Софье Михайловне стало неважно – она померила давление и испугалась высоких цифр. Поняв, что дело плохо, вызвала «Скорую». Наденьке позвонить не решилась – на дворе стояла глубокая ночь.

«Скорая» увезла ее в больницу. На следующий день она попросила медсестру позвонить Наденьке, и та пришла тем же вечером очень обеспокоенная. Она поговорила с дежурным врачом, и тот объяснил, что больной нужен покой – стенокардия, давление, в общем, дело не фонтан. Наденька уселась на стуле у кровати Софьи Михайловны и принялась с растерянным видом чистить апельсин.

Наконец, наморщив брови, она выдавила, что ей нужно с Софьей Михайловной серьезно поговорить. Та тяжело приподнялась на подушках – сильно жало сердце за грудиной, не хватало воздуха, гулко стучало в голове.

При взгляде на Наденьку тревога заполнила ее сердце – она почувствовала: что-то не так. Наденька была бледна, кусала губы. «Неприятности с Илюшей», – испугалась Софья Михайловна и попросила приоткрыть окно. Наденька, встав на стул, с трудом открыла тяжелую фрамугу, потом снова села у кровати, опустив глаза, принялась теребить подол юбки.

– Что, Наденька, что, детка? – заволновалась Софья Михайловна.

Наденька жалась еще несколько минут и наконец начала тихо говорить. Смысл ее слов Софья Михайловна поняла не сразу, но переспросить не решилась, и наконец до нее дошло одно – Наденька просит ее написать завещание на квартиру.

– В пользу Илюши, – тихо пролепетала она.

Софья Михайловна приподнялась на подушках и хотела что-то сказать, но не успела, потому что Наденька произнесла странные и невозможные слова. Софья Михайловна опять испугалась, что понимает она ее с трудом, но Наденька тихо и внятно произнесла:

– Ну, тетя Соня, вы же понимаете, никого ближе, чем мы с Илюшей, у вас нет.

Софья Михайловна поспешила с ней согласиться и кивнула, а Наденька добавила странную фразу:

– Илюша имеет полное право на вашу квартиру, понимаете?

Софья Михайловна опять кивнула и услышала нечто совсем непонятное:

– Он же сын Александра Николаевича, дяди Шуры. В общем, мы вам самые близкие люди, да? Я думаю, – добавила Наденька, – вы с этим согласитесь.

Софья Михайловна, закрыв глаза, почувствовала резкую, острую и горячую, как кипяток, боль в сердце. У нее хватает сил махнуть в сторону Наденьки рукой. Та, не поняв этот жест, торопливо, роняя с колен сумочку, вышла из палаты.

Софья Михайловна подумала, что надо позвать врача. Она несколько минут смотрела на тревожную кнопку вызова у изголовья кровати и потянулась было к ней, но потом бессильно уронила руку на одеяло. В голове стучала одна– единственная мысль – вызывать врача она не будет, это не имеет смысла. Уже ничего не имеет смысла. Она прикрыла глаза и снова почувствовала острую и яркую, как вспышка, боль и сильное жжение – словно тонкая струйка кипятка заполнила грудную клетку. Гулко гудела голова и почти совсем не было мыслей. Почему-то она начала считать черные и красные кривые и острые цифры – они выплясывали какой-то безумный, хаотичный танец у нее в голове. Потом эти цифры потеряли яркость и стали похожи на угасающий бенгальский огонь. А потом пропало и это. Последнее, что она увидела, – это бескрайнее белое поле, белое от тонкого слоя снега, даже не снега, а блестящей и ломкой, как стекло, наледи. И еще она поняла, что это поле ей надо пройти, и ее это очень пугает. Она боялась, но твердо осознавала, что надо, просто необходимо пройти по этому опасному, угрожающему, непрочному пути. Выхода нет. Она слегка успокоилась, когда стало окончательно ясно, что это последняя нелегкая дорога в ее жизни. Надо собраться с силами. «Еще чуть-чуть», – уговаривала она себя. Совсем немного. А потом наступит покой, и наконец отдохнет ее измученное сердце, улягутся тревоги, и успокоится душа. Она шумно вздохнула, и на лице ее появилась слабая улыбка надежды. Вдруг Софья Михайловна увидела очень далеко, так далеко, что почти неразличимо, почти на горизонте этого необъятного и страшного ледяного царства, темный силуэт, знакомую высокую мужскую фигуру. Она испугалась и одновременно обрадовалась, когда узнала в этом почти черном, тонком абрисе своего мужа, и еле слышно, но четко произнесла сначала с удивлением, а потом устало, с отчаянием и укоризной: