Рубеж

Тихий шелест был мне ответом.

* * *

По тому, как крутил он седой ус, понял я – кончились шутки.

Совсем.

И раньше пан Загаржецкий шутить мало был расположен. Особенно со мной. А уж теперь!

– Отойдем, пан Юдка. Важная у нас с тобой беседа будет. Важная – и последняя.

Тихо говорил, равнодушно даже. Словно сам с собой.

От камня несло нежданным теплом. Не удержался, коснулся рукой. Слаб человек, хоть и создан по образу и подобию Его! Захотелось мне, чтобы все вокруг правдой стало – и горы, и сосны, и дорога. И чтоб вела эта дорога хоть куда, только бы прочь от проклятой Бездны.

И жить захотелось.

Вэй, Юдка! Ты ли это?

Пан сотник тоже ладонь на камень опустил. Опустил, отдернул, стряхнул пыль.

– Вот чего, жиду. Говорить я буду. А ты слушай! Добре слушай!

Я поглядел вверх. Сизый туман как будто ниже стал. Ниже – и гуще. Или почудилось?

– Нет нам двоим места на земле, пан Юдка!

– Знаю, – поморщился я. – И за этим стоило меня тревожить?

И вновь показалось мне, что передо мной – вставший на дыбы разъяренный буйвол.

– Ты слушай, жиду! Слушай! Потому и дал я слово крепкое, и поклялся всем, чем черкас вольный поклясться может, что порешу тебя, вражье отродье, вот этой рукой!

Хрустнули пальцы, в кулак сжимаясь. Побелели. А мне вдруг скучно стало.

Сначала скучно. Потом злоба накатила.

– Вэй, Логин, сотник валковский! Твоя клятва – зеленая, еще и почки на ней не набухли. А моей уже трех десятков лет поболе! Поклялся я, что никто из вас, губителей семьи моей, от меня не уйдет. А как помирать станешь, пан Загаржецкий, вспомни всех жидов, что твои черкасы зарезали, огнем сожгли да на пали набили. И девушек наших вспомни, что так матерями и не стали! Ты по своей дочке плачешься, а кто оплачет сестер моих? Кто оплачет мою мать? Смертью меня напугать хочешь, дурной гой? Да я уже умер давно, меня уже собаки съели, а вороны кости разнесли! Понял?

Крикнул – и задохнулся. И сердце болью зашлось.

Ждал удара – не ударил. Даже за эфес сабельный не взялся. Стоял, набычившись, словно и вправду – буйвол.

Молчал.

Плохо молчал. Трудно.

– День тебе даю, пан Юдка, – наконец вздохнул он. – От этого вечера до следующего. Выведешь нас из пекла – шаблю дам. Схватимся один на один, а там уж как бог рассудит. И с хлопцев клятву возьму, чтоб отпустили тебя, кровопийцу, коли меня порешишь. А нет – плохо умрешь, пан сотник надворный. И сам умрешь, и все жиды, что от Валок до Иерусалима вашего землю поганят, кровью умоются! И в том тебе Покровой клянусь. Понял ли?

Хотел я ему припомнить, что не он первый грозит народу моему. И фараоны грозили, и цари греческие, и кесари римские. Да где они теперь?

Хотел – но не стал. Я – мертвец, а он кто? Что толку душам в Шеоле лаяться?

– День тебе, – хрипло повторил он. – Как сказал – так и будет.

Я пожал плечами.

Отвернулся.

Отвернулся – и пошел прочь от этого мертвеца.

* * *

– Потому я и проиграл, – невесело усмехнулся он. – Даже тебя заставить не смог. Вот и весь сказ, Иегуда бен-Иосиф!

Я поглядел на черную тень в сером сумраке. Руки-клешни бессильно свесились, глаза вниз, на битый щебень смотрят.

Думал ли я, что придется беседовать с каф-Малахом? И где?

– Самаэль против Рахаба, – медленно проговорил я. – Розовое воинство – против голубого. И Блудный Ангел посередине…

– И мой сын, – глаза блеснули страшным, запредельным огнем. – Ребенок, никому не сделавший зла!

Помню! Помню я эти глаза! Как взглянул на меня тот байстрюк, Пленник, памятной ночью мне встретившийся, как заглянул в душу…

– Мне кажется… Мне кажется, Самаэль задумал что-то плохое. С миром. И с моим ребенком. Поэтому я спешу. Мы и так потеряли много времени. День на Околице – это почти неделя в Сосуде. Я не должен опоздать.

Кивнул я, но не потому, что поверил. Просто кивнул, словно черту подводил. Что он мне хотел сказать, ясно. А вот что ему ответить?

– Пан сотник валковский дал мне один день, – наконец начал я. – Этот глупый гой думает, что за день я разыщу нужное Окно. Так что к следующему ночлегу тебе придется обратиться со своей заботой к нему самому, каф-Малах! Хочешь, я завещаю ему медальон? С ним и решай.

Медленно качнулась его голова. Влево… Вправо. Не хочет!

…Еще бы! Не зря старшой Ковена дал медальон мне! Мне, не Логину! Я, глупый Юдка, заклятый Юдка Душегубец, должен черкасам путь указать!

Я!

Но почему? Если этот призрак к Пленнику, к сыну своему страхолюдному торопится, то худшего проводника не найти! Или не торопится? В ином дело?