Прзрачные вещи

В отрочестве он пытался сладить с первой бедой посредством хитроумной методы, помогавшей лучше всяких пилюль (из коих слабые насылали сон слишком краткий, а сильные усугубляли живость монструозных видений). Открытый им способ состоял в том, чтобы с метрономической точностью мысленно переиграть все удары. Единственной игрой, в какую он игрывал в юности и в какую еще сохранял в сорок лет способность играть, был теннис. Играл он не просто сносно, с некоторой лихостью стиля (перенятой многие годы назад у удалого кузена, тренировавшего мальчиков в той новоанглийской школе, где директорствовал отец), он еще изобрел удар, которого ни Гай, ни Гаев зять, профессионал даже лучший, не умели ни дать, ни взять. Было в нем нечто от искусства для искусства, ибо ничего общего с низкими, опасными мячами, для которых потребна идеально уравновешенная постановка тела (в спешке не легко достижимая), он не имел и сам по себе никогда не позволял Хью выиграть матч. "Удар Персона" исполнялся напряженной рукой и сочетал в себе сильный драйв с льнущей подрезкой, как бы влекущейся за мячом от его столкновения с ракетой и до самого завершения удара. Причем столкновению (в чем и состояла главная прелесть) полагалось происходить на дальнем краю ракетной сетки, а исполнитель удара находился достаточно далеко от точки отскока и как бы дотягивался до мяча. Опять же и отскок требовался довольно высокий, чтобы верхушка ракеты как должно, без тени "подкрутки", приникала к мячу, отсылая "подклеенный" мяч по тугой траектории. Если "прилипание" оказывалось недостаточно долгим или начиналось слишком близко, в середине ракеты, результатом была рядовая, вялая, медленно клонящаяся "галоша", которую, конечно, вернуть ничего не стоило; но при точном исполнении удар резким щелчком отзывался в предплечьи, и мяч, свистя, соскальзывал по строго выверенной прямой в точку у задней линии. Ударясь о грунт, он словно бы приклеивался к нему и казалось, что так же, как к струнам ракеты в миг нанесения удара. Вполне сохраняя скорость, мяч едва взлетал над землей; в сущности, Персон верил, что упражняясь долго и самоотверженно, можно добиться, чтобы мяч вообще не отскакивал, а стремглав катил по поверхности корта. Никто не способен вернуть мяч, если тот не отскакивает, и конечно, в ближайшем будущем такие удары попросту запретят, как недопустимую порчу спорта. Но даже в грубой версии своего создателя удар порой приносил сладкое удовлетворение. Любая попытка вернуть его неизменно выставляла противника забавным мазилой, потому что ни подцепить низко несущийся мяч, ни тем более толком ударить по нему было невозможно. Гай и еще один Гай недоумевали и злились всякий раз, как Хью исхитрялся выполнить свой "прилипчивый драйв", – жаль только, удавалось это нечасто. Он утешался тем, что не открывал озадаченным профессионалам, пытавшимся повторить этот удар (и добивавшимся всего лишь вялой подкрутки), что весь фокус не в "подрезке", и даже не в прилипании, а в том месте ракеты, на котором оно происходит, – в верху ракетных струн, – да еще в напряге достигающего движения руки. Многие годы Хью мысленно лелеял свой драйв, даже после того, как возможность прибегнуть к нему свелась к паре ударов в бестолковой игре. (В сущности, последнее исполнение состоялось тем днем в Витте, когда он играл с Армандой, после чего она удалилась с корта и больше ее туда заманить не удалось.) По большей же части он применял его в качестве средства самоусыпления. В ту пору, еще до супружеской спальни, он значительно усовершенствовал свой удар, – к примеру, убыстрив подготовку к нему (для отражения резкой подачи) и научившись воспроизводить его зеркальное, левостороннее отображение (взамен дурацкого обегания мяча). Стоило только найти на мягкой прохладной подушке место, удобное для щеки, как знакомый твердый трепет уже бежал по руке, и он начинал прохлопывать себе путь сквозь игры – одну за одной. Имелись и дополнительные приправы: он то втолковывал сонному репортеру: "Подрезать, не повреждая", то завоевывал в благодатном тумане Кубок Дэвиса, до краев наполненный маками.

Почему, женившись на Арманде, он отставил это снотворное снадобье? Не потому ведь, что она порицала его любимый удар как оскорбительное занудство? Была ли тому виной новизна общей постели и близость иного мозга, гудящего по соседству с его, разрушая укромность выполнения усыпительной, – и пожалуй, довольно детской – процедуры? Возможно. Как бы там ни было, он отступился, уговорив себя, что две совершенно бессонных ночи в неделю составляют для него безвредную норму, а иными ночами довольствовался обзором событий дня (тоже на свой манер автомата), забот и горестей заводной жизни, украшенной там и сям павлиньим глазком того, что у тюремных психиатров называлось "иметь секс".