Человек космоса

Узнал в лицо.

Я действительно узнал ее в лицо. Не родину, нет. Сову, и оливу, и крепость. Синеглазая моя! Не видя меня, несущегося мимо, не слыша моих приветствий, ты стояла на вершине утеса (слабый ожог: помню! было! нет, опять...), и копье в твоей руке горело береговым огнем, одним из многих. Внизу, на мокрых камнях, суетились люди, бросая в костры заготовленный и укрытый под шкурами сушняк. Коршуном пав к дозорным, я пригляделся: Герейским спасительным мысом, с его безопасными бухточками, здесь и не пахло.

Рифы Кафереи.

Слюна пены на гибельных клыках.

«...Мой сын! Они убили моего сына! Наследника... Мальчик мой, когда все закончится, я принесу в жертву твоей тени сотню быков. Как сейчас приношу иную, тысячекратно прекраснейшую жертву. Ты выпьешь крови с медом и ячменной мукой, на миг обретая память, и узнаешь: отец — единственный, кто не предал тебя. Сотни, тысячи душ, скорбно бредущих во мглу Аида, расскажут тебе: как они тонули в водах твоей родины! Шли на дно! Захлебывались собственной подлостью! Мальчик мой... тебя забили камнями. Не дали вернуться. Я оплачу твои долги с лихвой...»

В медовой буре я встал под утесом, служившим опорой сове, и оливе, и крепости. Рядом с басилеем Навплием. Скрестив пухлые руки на груди, он кусал губы, заставляя ворочаться мокрые кольца бороды. Вода текла по плащу, блестела на кожаных башмаках. Позволяла плакать, не стыдясь своих слез.

А корабли шли на предательские огни, мечтая о спасении.

И когда в челюстях Каферейских рифов затрещала буковая обшивка, вскрикнули дубовые балки, и акация каркаса взмолилась о милости — словно леса Ахайи разом согнулись под гибельным ветром! — я отступил в тень. Одиссей, сын Лаэрта, ты по-человечески рассчитался с Паламедом Навплидом. Ты зажег сегодняшние огни мести. Ты бросил в воду несчастных гребцов, пленников и добычу, встав на пути к возвращению.

Смотри и не говори, что не видел.

Если кто и вернулся домой, так это война по-человечески.

Желток яйца, золото и мед Номоса сомкнулись вокруг меня. Последнее, что явилось вспышкой озарения: скала, голый человек, намертвообхватив руками спасительный камень, изрыгает богохульства и грозит кулаком небесам — пока скала не расщепляется под ударом копья совы, и оливы, и крепости, погребая дерзкого в объятиях пеннобрового бородача.

Аякс-Малый, сын Оилея Локрского, один из серебряных героев: прощай.

%%%

Очнулся в поту.

Впридачу жара стояла: хоть проси пощады. Солнце взбиралось в зенит, воздух плыл горячим зеркалом, и запах пустыни щекотал ноздри. Поднявшись, Одиссей побрел туда, где рощица раскидистых пальм обещала хоть какой-то намек на прохладу. Вокруг все было слегка желтоватым: песок, солнце, стволы пальм — но иначе, чем в видении.

Мой родной остров: Итака.

Я — Одиссей, сын Лаэрта-Садовника и Антиклеи, лучшей из матерей. Одиссей, внук Автолика Гермесида, по сей день щедро осыпанного хвалой и хулой, — и Ар-кесия-островитянина, забытого едва ли не сразу после его смерти. Пенелопы и отец Телемаха, преисполненный козней различных и мудрых советов. Герой Одиссей. Хитрец Одиссей. Я! Я...

Вспоминалось легко. Просто. Куда уж проще! Названия и имена сами ложились на язык. Проклятье! Почему, когда вернуться нет возможности, сразу становится ясно: куда и к кому возвращаться! Зато едва ты становишься волен в поступках, пусть даже не наяву, а во сне...

Призрак забытья шагал рядом, посмеиваясь. Хрустя в ушах праздником кораблекрушения.

— Вышел?

Вопрос был задан спокойно. Между прочим. Вместо «Радуйся!». Куда вышел? Откуда вышел? Неужели имелось в виду: вышел прогуляться?..

Круглолицый Далет сидел, прислонясь спиной к шершавому стволу пальмы. Еще секунду назад глаза его были плотно закрыты. И вот: живой, янтарный взгляд благожелательно скользит по рыжему скитальцу.

— В первый раз так всегда. Выпей водички, полежи в тенечке. Я думал, ты спасать его бросишься...

— Что?! — Одиссей резко шагнул к лотофагу. Захотелось взять за грудки, встряхнуть. — Кого спасать?!

Наверное, Далет ощутил порыв рыжего. Мигнул. Раз, другой. По-прежнему исполненный тихого покоя. Тряси, не тряси: без толку. Хоть принеси эксомиду, надень на него и разорви после в клочья. Разлапистая крона играла тенями на желтом, песчаном лице лотофага. Сколько же ему все-таки лет: тридцать пять? Сорок?

Полвека?!

— Богохульничка этого. Я, например, бросился. Дай, думаю, посмотрю: как дело обернется? Вытащил Аякси-ка на берег, откачал. Он еще потом басилейчика Эвбей-ского самолично прикончил. Собрал вокруг себя тех, кто выплыл, устроил битвочку. Назавтра объявил себя баси-лейчиком. А что? Народишко с радостью...