Зоя

— Ой, простите меня, я не хотела вас обидеть, я думала о брате и ответила вам, как ему.

— Какой он был? — спросил жилец, и по его мягкому голосу невозможно было догадаться, что сердце его разрывается от неутоленного желания.

— Чудный… Задумчивый, веселый, смешной, смелый… И очень, очень красивый… Волосы темные — как у отца, а глаза зеленые… — Зоя рассмеялась:

— У него была слабость к балеринам. Но меня бы он не похвалил. — Она взглянула на Антуана с печальной улыбкой. — Он был бы в ярости, узнав, что я танцую на сцене… — И она замолчала, погрузившись в размышления и напрочь забыв про Антуана, глядевшего на нее неотрывно.

— Я уверен, он бы вас понял. Каждый старается выжить и делает не то, что хочет, тем более что выбор у вас был невелик… Наверно, вы с ним были очень близки, да?

— Очень, — сказала Зоя и без видимой связи добавила:

— Когда Николая убили, мама помешалась с горя. — Вспомнив, как лежал, обливаясь кровью, Николай на мраморном полу их дворца, как бабушка разрывала полотно нижней юбки, чтобы перевязать его раны, Зоя не совладала с собой — глаза ее наполнились слезами. Думать об этом было невыносимо, и, по счастью, подошедшая в это время Сава, лизнув ей руку, вернула хозяйку к действительности.

Какое-то время они сидели молча, рядом, погруженные каждый в свои мысли, пока Антуан не отважился спросить:

— Скажите мне, мадемуазель Зоя, как вы намерены строить свою жизнь? Думали ли вы об этом? Что вы собираетесь делать дальше?

— Танцевать, наверно… — Зоя была явно удивлена этими вопросами.

— А потом? — Он не хотел упускать такой редкой возможности поговорить с нею с глазу на глаз.

— Раньше мне хотелось выйти замуж, иметь много детей…

— А теперь больше не хочется?

— Теперь я редко об этом думаю. Балерины нечасто выходят замуж. Танцуют, танцуют — до тех пор, пока есть силы, а потом уходят на пенсию или в репетиторы…

Большинство крупных танцовщиков не обзаводилось семьей, и Зоя и себя не могла представить чьей бы то ни было женой. Клейтон был ее другом, князь Марковский не подходил ей по возрасту, о партнерах по сцене и речи не было. Об Антуане тоже. А больше вокруг никого и не было. Кроме того, надо было заботиться о бабушке.

— Из вас вышла бы прекрасная жена, — сказал Антуан так значительно, что Зоя рассмеялась.

— А Николай сказал бы, что вы с ума сошли: я отвратительно готовлю, я ненавижу шить и не умею вязать. Короче говоря, я — никакая хозяйка, хоть сейчас это и неважно.

— Дело не в том, чтобы уметь стряпать или шить.

— А все остальное, — она выделила эти слова, — выйдет у меня езде хуже. — Зоя засмеялась и залилась краской. Покраснел и Антуан: его вообще очень легко было смутить.

— Что вы такое говорите?

— Ну, виновата. — Но вид у нее был совсем не виноватый, когда она, отвернувшись от жильца, принялась гладить Саву: собачка тоже похудела; ей теперь со стола мало что перепадало.

— Но, может быть, настанет день, и кто-то заставит вас отказаться от сцены, — произнес Антуан, не понимая, что Зоя танцует столько же по любви, сколько и из необходимости: выбора у нее нет, ничего другого она делать не умеет, а надо жить…

— Пойду уложу бабушку, иначе она завтра криком будет кричать от боли в коленях. — Зоя поднялась и направилась в спальню.

Евгения Петровна уже успела проснуться и переодеться в ночную рубашку. На вопрос Зои, не проголодалась ли она, старушка с улыбкой покачала головой.

— Нет, дитя мое. Я слишком устала. Оставим на завтра. Не выбрасывать же! — Действительно, в голодающем Париже это было бы преступлением. — А ты что делала, пока я спала?

— Мы разговаривали.

— Он хороший человек, — сказала Евгения Петровна, глядя на внучку, сделавшую вид, что не заметила особой интонации, с которой были произнесены эти слова.

— Тут неподалеку, на Годо-де-Моруа принимает знающий доктор. Давайте покажемся ему, а? Завтра утром, до репетиции.

— Доктор мне не нужен. — Заплетя косичку, графиня с трудом улеглась. В комнате было холодно, ужасно болели колени.

— Мне не нравится ваш кашель.

— Для такой старой перечницы и это — благо. Доказывает по крайней мере, что я еще жива.

— Не говорите так.

После смерти Федора графиня впервые вслух упомянула о том, к чему постоянно возвращалась мыслями. Потеря верного слуги мучила ее так же сильно, как и то, что она знала: денег у них почти не оставалось и взять их было негде.