Пожилые записки

И самого себя перехитрил и обездолил. Покуда он таскал в штанах этот заветный документ, американская контора исчерпала свои фонды, составила отчет о всех вернувшихся за триста долларов в лоно своего народа и закрылась. Промедление подобно смерти, говорил какой-то древний полководец. И к описанной потере эта мудрость явно приложима.

А тема возвращения в евреи мне напомнила, что тех ушедших в венском аэропорту я застал в Италии всего лишь год спустя. А может быть, не их, но очень многих, изменивших ради вожделенной Америки свой первоначальный маршрут. Мне повезло: меня туда послали им читать мои стишки. Я думаю, что замысел пославших был довольно незатейлив – я являлся неким воплощенным сообщением, благой, если угодно, вестью. Приблизительно такой: вы зря все рветесь от Израиля подальше, хотя в Израиле не хуже, чем везде, если даже столь пустые люди, как этот, могут у нас выжить.

И я читал стишки, чем выполнял свое предназначение.

Безумную, немыслимую красоту природы итальянской я описывать не буду, ибо из меня Тургенев, как из биндюжника – посол. Но тысячи людей, скопившихся тогда в окрестностях Рима, эту красоту не видели в упор. Измученные годовым ожиданием, они лишь вероятность попадания в Америку (Австралию, Канаду, к черту на рога, но лишь бы не в Израиль) были в состоянии с утра до вечера жарко обсуждать. Слова, которые они спокойно и ежеминутно употребляли, повергли меня в холодный ужас (после привык) – это были слова, живо напоминавшие о Дахау и Освенциме: селекция, перекличка, транспорт. И не важно, что речь шла о другом – слова ведь сами по себе способны будоражить нашу чувственную память.

Тут и столкнулся я вплотную с темой возвращения в евреи. Судьба американской визы полностью зависела от консула: ему при встрече следовало рассказать такое, чтобы кровь заледенела в его жилах и он понял – перед ним поистине страдальцы. И преследовали их не просто, а за принадлежность к этой бедной и гонимой нации. Ибо гуманизм гуманизмом, но закон – законом (имеются в виду законы мирового рынка): принимались для оплаты лишь страдания, имевшие товарный вид.

И те страдания, которые хлебом не корми, но дай нам рассказать о них, – вмиг обесценились, как лопнувший воздушный шарик. Вспыхнула в окрестностях Рима такая эпидемия сочинительства, что только Гоголь ее смог бы описать – со свойственным ему сочувствием к страданиям еврейского народа.

Чуть поздновато я приехал, главная легенда уже минула, исторгнув чуть не слезы (а по слухам – обморок) у непривычного к нашим сагам и былинам американского консула. Бурно множились ее подобия, за сочинение которых уже деньги брали разные лихие люди с богатым воображением.

Та первая была чиста, прекрасна и проста, как правда. К одной женщине в большом республиканском городе принес почтальон вызов, и она его на радостях пустила в дом. Увидев ее роскошную обстановку, почтальон якобы злобно заявил, что вон как вы, евреи, тут живете, а еще хотите уезжать, и в порыве вспыхнувшего гнева быстро-быстро изнасиловал хозяйку. А когда она после его ухода позвонила в милицию, пришел районный участковый. Был участковый в чине капитана (с детства знаю, как подробности-детали способствуют проникновенности рассказа), он составил протокол, после чего и сам поступил подобно почтальону.

И страдалица так быстро получила визу, что дождем полились копии и варианты этой легенды. Но поскольку веским был именно еврейский акцент этих трагедий, то мужчин теперь нещадно избивали по дороге в синагогу (даже в городах, где ее не было), а женщин по дороге в синагогу – насиловали. Вне зависимости от возраста и внешних данных, что свидетельствовало о свирепой неразборчивости местного населения.

И рассказали мне высокий творческий диалог. Сидели два приятеля, активно обсуждая оптимальный вариант своих былых страданий, и один задумчиво сказал другому:

– Слушай, пусть для достоверности они начнут нас бить не по дороге, а уже при входе в синагогу. Вроде мы вошли, они за нами, а уже там люди и молиться начали, послушай, ты не знаешь – как евреи крестятся?

И не поверил я сперва, когда мне это рассказали. Но вернувшись, я услышал уже тут, как попросили у моих знакомых срочно разыскать какого-нибудь сведущего человека из религиозных, чтобы спросить: какую именно молитву («что-то мы найти ее не можем») следует прочесть при зажигании свечей на новогодней елке. Вот тут я в итальянскую историю поверил. И тут подумал я… – неважно, впрочем, что я именно подумал, ибо просто очень разны уровни, на которых проявляется (но неминуемо у каждого) та искалечен-ность, по которой нас легко узнать и отличить.