Гимн крови

Никто за все время моих странствий не ненавидел меня так, как Патси ненавидела Квинна. Патси изливала на него столько ненависти, сколько могла накопить ее душа. Можно ли судить за такое? Ах. Моя собственная мать, которой я дал Кровь, попросту стала ко мне безразлична, да и была такой по отношению ко мне в той или иной степени всегда. Очень отличная от ненависти эмоция. Но о чем я хотел рассказать?

Да. Что я встретил Квинна, и дал ему испить мою Кровь. Интимный момент. Грустный и волнующий. И передача силы от меня Квинну. Поэтому совсем немного он принадлежал мне. Я видел его сложную, доверчивую душу, и как ее разрушил Темный дар, и как на обломках восстал смелый и упорный все преодолевший Квинн Блэквуд, настроившийся найти смысл в том, что произошло.

Наша не знающая покоя созидательная сила.

Я любил его. Сладкий, легкий. Никаких собственнических претензий или яростной страсти. Никакой неизбежной пустоты. А потом я наблюдал, как он обрел себя, обретя Мону, что было приятнее кровавой жажды… Я думал об этом, приближаясь к своему дубу, мечтая, и смешивая свои мечты со стихотворными строками, строками, которые я украл, повыдергивал и вплел в свои желания: "Ты пленила мое сердце, сестра моя, невеста… как любезны ласки твои…" Как мог я утихомирить воображение? Как мог не мечтать? "Положи меня, как печать, на сердце твое".

И что мне было до того, что я уловил запах смертного? Ферма Блэквуд — цитадель смертных. Имел ли значение для кого-то тот факт, что тут гуляет Лестат, в котором все они видели столь желанного гостя? Итак, кто-то из них шел, чтобы пересечь мне дорогу. Я закрыл сознание. Мой мозг и моя поэзия потерпели фиаско: "Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе".

Я нашел свое дерево, а моя рука ухватилась за его ствол.

Она сидела там, сидела на могучих корнях, и смотрела на меня. Ее белый халат был весь в пятнах высохшей крови, табличка с именем перекошена, лицо искажено, ее глаза — огромные, голодные. Она встала, очутившись в моих жадных объятиях.

Я прижимал ее к себе, это гибкое, трепетное создание, и моя душа раскрылась.

"Люблю тебя, люблю, как никого и никогда, люблю вопреки здравому смыслу, и это больше смелости, сильнее чар зла, дороже всех сокровищ и самой Крови, люблю всем своим смирившимся сердцем, о котором я не знал, что оно у меня есть. Моя сероглазая, моя ослепительная, мой мистик, владеющий медицинской магией, моя мечта, ох, дай мне только обнять тебя, я не смею поцеловать тебя, я не смею…"

Она поднялась на цыпочки и просунула свой язык между моими губами.

"Хочу тебя, хочу тебя всей своей душой. Ты слышишь меня, знаешь, через какую я перешагнула бездну, чтобы прийти к тебе? Нет бога в моей душе, кроме тебя. Я принадлежала жадным духам, я принадлежала монстрам, сотворенным из моей же плоти, я принадлежала идеям и формулам, и мечтам, и великолепным проектам, но теперь я принадлежу тебе, я твоя".

Мы вместе легли на траву, на склон, возвышавшийся над кладбищем, под сень дуба, где нас не могли видеть звезды.

Мои руки хотели ее всю, ее плоть под плотным хлопком, изгиб ее маленьких бедер, ее груди, ее бледную шею, ее рот, ее интимные органы, такие влажные и готовые для моих пальцев, мои губы скользили по ее горлу, не позволяя себе ничего, кроме того, чтобы просто чувствовать кровь под кожей, а мои пальцы тем временем доводили ее до разрядки, а она стонала, прижимаясь ко мне, ее члены стали жесткими, когда она достигла пика, и она расслабленно прильнула к моей груди.

Кровь стучала у меня в ушах. Она разливалась по моему мозгу. Она сказала, что я хочу ее. Но я лежал неподвижно. Мои губы прижимались к ее лбу. Кровь с болью начала циркулировать по моим венам. Боль нарастала, как нарастала ее страсть. И, ощущая мягкость ее щек и губ, я осознавал цену блаженства и покоя, а утро все еще было темным, а звезды тщились пронзить лучами крону над нами.

Ее рука погладила мое плечо, уперлась мне в грудь.

— Ты знаешь, что я хочу от тебя, — сказала она своим глубоким звучным голосом, полным решимости и боли. — Я хочу этого от тебя, и я хочу тебя. Я перечислила себе все благородные мотивы, не позволяющее мне это сделать, напомнила обо всех моральных обязательствах, мой разум исповедовался, став амвоном, став местом под портиком, где собираются философы. Мое сознание устроило диспут. В реанимации я заставила себя работать так, чтобы валиться с ног. Я учила Лоркин, а она в свою очередь — меня, и я разработала обучающие программы для Оберона и Миравелль, и ночи напролет мы выводили формулы и обсуждали взлелеянные ими планы об их общем благополучии, о мероприятиях, которые им следует предпринять, и я увидела в них желание всему этому следовать, но моя душа… Моя душа осталась непреклонной. Моя душа жаждет это чудо! Моя душа желает видеть твое лицо, тебя! Моя душа всегда с тобой. — Она вздохнула. — Моя любовь…