Солнечная

Он был кругленький, розовый от жары, двигался медленно – и опаздывал. Она была ровно настроена на свою текущую работу – охрану порталов своей страны от незваных. Он наблюдал за тем, как она проверяет его данные на экране; ее правая ладонь, слегка лиловая, порхала над клавиатурой в поисках другого ракурса на него – может быть, более детального портрета, вдруг подумал он с надеждой. С высоких лесов внутри зала будто спустилась тишина, подобно густому снегу, восхитительный холодок, и спешка отпустила его. Эта тонкой выделки, светопоглощающая, светолюбивая кожа, скульптурный очерк высоких скул (он видел только одну) с мягкой впадиной под ними, эти карие глаза, внимательно читающие его гражданский портрет, это счастливое соединение, как представлялось ему, ума и изящества… Тысячелетия назад под прохладным пологом, в каком-то тайном пустынном убежище к местному человеческому генофонду примешались гены газели. Фантазия о таком смешении кровей могла быть порождена и расизмом, и простым обожанием; в любом случае он не желал ее отбросить. Фантазия длилась, пока он смотрел на черное левое запястье и кисть, длинную и узкую, как кухонная лопатка, неподвижно лежащую рядом с пятнистой обложкой его перевернутого паспорта.

В этих делах он по-прежнему был дерзновенным дураком с давно закрепившимся рефлексом, ни на йоту не умнее себя же двадцатипятилетнего, без надежд на исправление, как считали все его бывшие жены, – и за секунды до того, как она заговорит, у него сработал рефлекс: предложить иммиграционной контролерше вместе поужинать. Он предлагал поужинать многим женщинам, совершенно незнакомым, и не все говорили «нет». Его отношения с Патрицией начались за такой трапезой и вылились в цепь настолько позорных событий, что даже теперь, десять лет спустя, он помнил то меню. Оно было предвестием грядущего, проклятием: скат с каперсами под растопленным маслом, пересоленный салат из руколы, «Пино Гриджо» с дрожжевым привкусом – натуральное, закупоренное, а он в роковом экстазе даже не вызвал сомелье.

Молодая женщина встретила его взгляд и сказала:

– Вы много путешествовали по Ближнему Востоку.

«Много» прозвучало гортанно, а утвердительное предложение – как вопрос. Лингвисты называют это «ПУС», повышением интонации на последнем ударном слоге, как недавно узнал Биэрд. В последнее время он стал языковым снобом – снобом наоборот, поскольку ввиду возраста и ограниченного круга общения плохо понимал соотношение выговора и социального статуса в нынешние дни. Год назад у него завязался роман с лондонской официанткой, которая представлялась ему бойким неприрученным созданием с дремучих городских окраин. Оказалось, что выросла она в Суррей-Хиллс, в особняке, построенном Латьенсом среди высоких лавров, а отец ее – пожалованный в дворянство математик, член Королевского общества. Биэрд бежал. И вот опять – в радостном предвкушении чего-то народного или пряного. Он ответил нейтрально:

– Да, вы правы.

– Ливия, Египет, Судан. И так далее. По делам?

Он кивнул.

– И каким же?

Его спрашивали много раз за такими столами.

– Консультант по энергетике.

– По нефти?

И опять на гортанный призвук отозвалась в нем какая-то нездоровая струнка.

– Нет, по солнечной энергетике.

– Совет по научной политике?

Не совсем – но он кивнул. Осведомленная. В дурмане романтической надежды и плотской корысти его воображение скакнуло за ужин в то время, когда она, уволившись из иммиграционной службы, разъезжает вместе с ним, деловитая и толковая, работает с ним и для него, живет для него и с ним и с его мечтой о мире, очищенном, охлажденном, обновившемся благодаря фотоэлектричеству, сконцентрированной солнечной энергии и прежде всего благодаря созданному им лично искусственному фотосинтезу, с централизованной или распределенной системой. Он научит ее всему, что знает сам о тонких пленках, гелиостатах, поощрительных тарифах. В рабочее время она будет неоценимым сотрудником, а в остальное – щедрой, атлетичной, с грубыми вкусами.

Он начал непринужденно:

– Так вы интересуетесь…

Она не дала договорить:

– Благодарю вас, мистер Биэрд.

И протянула ему паспорт правой рукой поверх левой, неподвижной, на столе. Ну конечно! Недействующая, непригодная, высохшая. Его нелепая фантазия дернула дальше, распустилась в покровительственную родительскую, жалостливую любовь к бесполезной от рождения левой руке. За ужином она будет держать вилку в правой руке и он, конечно, так же.