ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах

— Я только что говорил о тебе с мистером Пилом. Сказал, что, раз ты не принимаешь мои советы и отрицательно влияешь на других студентов, я не желаю видеть тебя в своем классе. Сердце у Toy забилось тяжело и гулко.

— Я охотно выслушиваю ваши советы, сэр, и готов принять совет от кого угодно, но если совет нельзя отвергнуть, то это уже не совет. Кроме того…

— Нам нечего обсуждать. Макалпин говорит, что вы снимаете мастерскую возле парка.

— Да.

— Я попросил у мистера Пила разрешения для тебя заниматься рисованием там. Будешь приходить на лекции в школу, как обычно, а в остальное время будешь работать сам по себе. В конце семестра посмотрим, что ты нам предъявишь.

Toy не сразу уяснил услышанное, но через мгновение во взгляде его выразился такой восторг, смешанный с жалостью и признательностью, что мистер Уотт поспешил добавить:

— Буду признателен за ответ на сугубо неофициальный вопрос, Toy. Имеешь ли ты хотя бы отдаленное понятие о том, что пытаешься сделать?

— Нет, сэр, но думаю, новое расписание мне поможет это выяснить. Можно сегодня начать переносить вещи?

— Начинай когда хочешь.

Вечером дома Toy паковал книги и бумаги, которые еще не успел перенести в мастерскую.

— Можно мне взять с собой свободный матрац? — спросил он у помогавшего отца.

— Значит, теперь я буду видеть тебя еще меньше, чем обычно?

— Полезно просыпаться по утрам в той комнате, где работаешь.

— Хорошо. Бери матрац. И простыни. И одеяла. А почему бы не присоединить и кровать?

— Нет. Матрац и спальные принадлежности легко убрать с глаз долой. А кровать займет много места.

— Ладно, ладно. Сочту за милость, если заглянешь повидаться, а не только когда понадобятся деньги.

Эти слова прозвучали так горько и приниженно, что у Toy непривычно кольнуло в сердце.

— Я уважаю тебя и восхищаюсь тобой, па, — проговорил он опечаленно. — Даже люблю. Но я тебя побаиваюсь, почему — сам не знаю.

— Может, потому, что мы чрезмерно тебя наказывали, когда ты был маленьким.

— Наказывали?

— Пороли.

— И часто?

— Довольно часто. Ты протестовал. Приходилось окунать тебя в холодную ванну, чтобы прекратить истерику.

Странный способ обращения с малышом, подумал Toy.

— Уверен, что доставалось мне по заслугам, — стараясь скрыть растерянность, охотно признал он.

Утром в субботу Toy ждал Марджори на Центральном вокзале: она согласилась с ним позавтракать, а потом помочь прибрать в мастерской. Toy был в приподнятом настроении, хотя и знал, что Марджори откликнулась на его деловую просьбу, а не на предложение вместе провести досуг. Они впервые останутся наедине не в общественном месте: если когда-нибудь речь зайдет о браке, по работе Марджори в мастерской можно будет судить о ее хозяйственных способностях. Марджори опоздала на час и пять минут, но Toy не в состоянии был бросить на нее суровый взгляд: после почти что безнадежного ожидания ее явление показалось ослепительным сюрпризом. Марджори объяснила, что накануне допоздна заработалась и мать сочла за лучшее ее не будить, а будильник подвел. В ресторане официанткой оказалась Джун Хейг.

— Давненько не виделись, Джун, — заметил Toy, пока Марджори изучала меню.

— Привет, Дункан. Ты все еще учишься в художественной школе? — спросила Джун, постукивая карандашом по накрашенной нижней губе. Она теперь растягивала слова на англо-шотландский манер.

— Эта девчонка меня дважды провела, — сказал Toy, когда Джун удалилась с заказом.

— Когда это было, Дункан? — Марджори явно заинтересовалась.

— Расскажу как-нибудь. История пренеприятная, — весело отозвался Toy. Ему нравилось представлять себя искушенным мужчиной, способным шутить над тем, что его обманула официантка.

За едой Марджори раза два взглядывала на Toy и, заметив, что он не сводит с нее глаз, натянуто улыбалась. Toy вспомнилось, что когда-то эта улыбка казалась ему некрасивой. Теперь она его зачаровывала: он не сомневался, что и через двенадцать лет морщинки, появлявшиеся при улыбке в углах ее рта, тоже будут казаться ему очаровательными.

— Дункан, — проговорила Марджори, — ты не против, если… если мне, возможно, придется уйти сегодня пораньше.

Toy ответил не сразу и сухо:

— Что ж, раз так, то ничего не попишешь.

— Ну ладно, посмотрим, — неуверенно сказала Марджори.