Маленький, большой

Оберон чувствуя, что глаза его души разбегаются в разные стороны, но не сводя взгляда с ребенка, прикоснулся к тому месту в своем сердце, где хранилась воображаемая Лайлак. Она была там.

Так это была…

— Лайлак, — произнес он.

— Мое дитя. Лайлак, — сказал Джордж.

— Но как?

— Меня не спрашивай, — отозвался Джордж.

— Это долгая история, — проговорила Лайлак. — Самая долгая из всех, что я знаю.

— Скоро будет это самое собрание, — сказал Джордж.

— Парламент, — пояснила Лайлак. — Я пришла сказать вам.

— Она пришла сказать нам.

— Парламент, — повторил Оберон. — Что за черт.

— Послушай. Не спрашивай меня. Я спустился, чтобы сварить кофейку, и тут услышал стук в дверь…

— Но почему она такая маленькая?

— Ты меня спрашиваешь? Я выглянул — вижу, в снегу ребенок…

— Она должна быть намного старше.

— Она спала. Или черт знает что еще. Откуда мне знать? Я распахнул дверь…

— Поверить вроде как трудно.

Лайлак, сцепив руки на коленях, переводила взгляд с одного на другого; отцу она посылала улыбки, полные радости и любви, Оберону заговорщически подмигивала. Они замолчали, пристально ее рассматривая. Джордж подошел ближе. На лице у него было написано взволнованное, радостное удивление, как будто он только что сам высидел цыпленка.

— Молоко, — сказал он, прищелкнув пальцами. — Как насчет молока. Дети ведь любят молоко?

— Я не могу, — отозвалась Лайлак, посмеиваясь над его заботливостью. — Здесь не могу.

Но Джордж уже доставал банку с конфитюром и бидончик козьего молока из холодильника.

— Конечно, — сказал он. — Молоко.

— Лайлак, — спросил Оберон, — куда это ты нас зовешь?

— Туда, где будет собрание. Парламент.

— Но где это? С какой стати? И что…

— Ох, Оберон, — поспешно перебила его Лайлак, — они все тебе объяснят на месте. Нужно только пойти туда.

— Они?

Лайлак завела глаза вверх, изображая, что ее терпение подходит к концу.

— Ну, давай же. Все, что нужно, это поспешить, иначе опоздаешь…

— Никто сейчас никуда не пойдет, — отрезал Джордж, суя в руки Лайлак чашку с молоком. Она смерила чашку удивленным взглядом и поставила ее на стол. — Ты наконец вернулась, и это замечательно. Уж не знаю, как и откуда, но ты здесь, живехонька, и мы остаемся.

— Но вы должны идти. — Лайлак потянула Джорджа за рукав халата. — Обязательно. Иначе…

— Иначе?

— Конец будет неправильный, — мягко проговорила она. И добавила еще мягче: — У Повести.

— Ага. Ага, у Повести. — Джордж стоял, уперев руки в бока, и скептически кивал головой, не зная, правда, что ответить.

Наблюдая отца и дочь, Оберон думал: значит, это еще не все. Эта мысль возникла у него, как только он вошел в старую кухню, — то есть не мысль, а уверенность — уверенность, от которой волосы у него на затылке встали дыбом, а душу затопило странное чувство, будто глаза его смотрят в разные стороны, но видят яснее, чем прежде. Это еще не все. Он долго жил в маленьком помещении, Складной Спальне, где изучил каждый уголок, изучил, как собственные внутренности, и пришел к выводу: все нормально, подходит, вроде как жить можно; вот кресло у очага, вот кровать, чтобы спать в ней, вот окно, чтобы через него смотреть. Пусть здесь тесно — теснота искупается осмысленностью. А теперь он словно бы опустил стенку зеркального гардероба и увидел за ней не кровать с заплатанными простынями и старым стеганым одеялом, а портал, корабль под всеми парусами, поднимающий якорь, ветреный рассвет и аллею среди высоких деревьев, которая теряется за горизонтом.

Испуганный, Оберон захлопнул стенку. Приключениями он сыт по горло. Он ступал уже по диковинным тропам и сошел с них не просто так. Он встал и протопал в резиновых сапогах к окну. Недоеные козы жалобно мекали у себя в квартире.

— Нет, — сказал Оберон, — нет, Лайлак, я не пойду.

— Но ты даже не выслушал, зачем это нужно.

— Мне все равно.

— Война! Мир! — вскричала Лайлак.

— Все равно.

Оберону не хотелось двигаться. Если бы весь мир прошествовал туда мимо него, — что было бы вполне возможно — он бы не огорчился. Или огорчился бы, но все равно предпочел бы остаться на месте, а не взять свою судьбу в свои руки и вновь ступить в море, звавшееся Желание, откуда он прежде выбрался на берег. Никогда.

— Оберон, — мягко проговорила Лайлак, — там будет Сильвия.

— Никогда. Никогда никогда никогда.