Словарь Ламприера

Дом в четверти мили отсюда, на той стороне Монмартра, во дворике Рю-де-Бу-дю-Монд. Чтобы войти в него, надо было пересечь двор. Карета въехала в массивные ворота, сразу затворившиеся за ней, и перед путниками предстал трехэтажный оштукатуренный особняк с низкими окнами, защищенными решетками, которые были вмурованы в каменные стены. Лакеи уже стояли наготове, чтобы разгрузить багаж. Джульетта ступила на землю, неожиданно оказавшуюся твердой и совсем настоящей, окончательно почувствовав себя в Париже: вот оно, возвращение.

Следом за ней из кареты неторопливо выбрался ее спутник. Они отправились в путь на рассвете, а теперь уже было далеко за полдень. Жак увидел, что девушка, обойдя экипаж, быстро отдает какие-то приказания по-французски, видимо, торопя людей, выгружающих чемоданы, и нетерпеливо постукивает по стенке кареты. Жак уже замечал, что бурная деятельность у нее резко сменялась периодами странного оцепенения, из которого вывести ее можно было разве что резким окриком. «Да, Кастерлей здесь поработал», — подумал он. А может быть, причина была в чем-то другом, в прошлом, о котором он мог только догадываться. Дорога утомила его до полного изнеможения, хотя по сравнению с предыдущим путешествием это прошло совсем гладко. Он устал, но это будет его последняя поездка — если все пройдет хорошо.

— Иди сюда! Ты забыла! — позвал он Джульетту, и та, повернувшись к нему, на миг застыла с таким выражением лица, будто ее поймали на месте преступления. Еще одно клеймо Кастерлея! Жак показал на ее дорожную сумку, оставленную на сиденье кареты. Старая холщовая дешевка. Всю дорогу от Сент-Хелиера она прижимала к себе эту сумку с выцветшими голубыми цветами. Она совсем не гармонировала с изящным дорожным костюмом девушки.

Конюхи распрягли лошадей. Джульетта вошла в дом, и служанки присели перед ней в реверансе. В воздухе висел тонкий запах пыли. Где-то в глубине дома звенели ведра и стучали швабры. Дом долго пустовал и вот наконец дождался жильцов.

Они с Жаком станут его обитателями, не считая прислуги. Жак куда-то исчез. Джульетта стояла в вестибюле рядом со своими чемоданами, и лакей молча ждал ее на нижней ступеньке лестницы. Это было так знакомо: десятки, а может быть, сотни таких же вестибюлей, холодные, пустые, гулкие залы с алебастровыми колоннами, черными лаковыми японскими вазами и замысловатой лепниной, где она так же стояла в ожидании слуги, который проводит ее в ее комнаты в тишине, нарушаемой лишь звуком их шагов.

На этот раз ожидала не она, а лакей, вот и вся разница. Лакей взял ее чемоданы и отнес наверх в комнату, где уже находилась горничная, присевшая в реверансе и тут же начавшая разбирать ее вещи. Джульетта стояла, прижав к груди холщовую сумку. Высокие окна ее комнаты выходили на юг, и отсюда открывался вид на город с уступами крыш, похожими на лестницы, вид на реку и шпиль Нотр-Дам, а дальше все терялось в сгущающихся сумерках. Между ее наблюдательным пунктом и шпилем лежал Рынок Невинных, а за ним — лабиринт улочек и переулков, ограниченный дорогой Сен-Дени и Пристанью Кожевников. Джульетта знала в этом квартале каждую улицу, каждое дерево и каждый закуток и все безымянные проулки между зданиями каких-то контор, ведущие в безлюдные запущенные скверики и на пустыри. Там прошло ее детство, там она с другими детьми облазала каждый закоулок, от них вечно пахло речной сыростью и тиной; тогда у нее были сбитые в кровь коленки, а волосы подрезаны коротко, как у мальчишки, но разве это ее заботило! Они пускали кораблики в канавах и бежали рядом, наблюдая, как они плывут по течению и наконец падают в реку, и громко кричали, когда суденышко расплющивалось о камни возле моста Неф. Мать частенько поколачивала ее, но она уже не помнила, за что ей доставалось. Давно исчезнувшая Maman .

— Мадемуазель?

— Да-да, идите!

Горничная закончила разбирать чемоданы и вышла. Джульетта бросила взгляд на свое отражение в трюмо между окнами. Конечно, ее привезли сюда с какой-то особой целью. Виконт, разумеется, знал, зачем ей нужно возвращаться в Париж, но их отношения так изменились, что Джульетта понимала, насколько бесполезно задавать какие-то вопросы. Она ничего не спросила уже в тот день, когда карета доставила их на пристань, где стоял уже готовый к отплытию корабль, и виконт беседовал с Жаком, а она смотрела на них в окно. Потом виконт направился к кораблю, а Жак отвез ее обратно домой. Отъезд виконта обострил в ней смутное ощущение предательства: она уже чувствовала, что их отношения вступили в новую фазу. Близился и ее отъезд: до нее уже доносились звяканье упряжи и стук колес. Джульетта опять вспомнила озеро. Вода была такой холодной, и она окрасилась кровью, и человек (тогда она не знала, кто он) перевернулся в мелкой воде, и всплыла кисть руки, окровавленная, разодранная в клочья, и ей показалось, что собаки сейчас бросятся на ее обнаженное тело, стоящее в воде, которая тянула ее вниз, словно на лодыжках были привешены гири. Кастерлей с того дня все больше становился просто виконтом, а не papa . Если бы он и дальше продолжал играть роль papa , она не посмела бы думать обо всем этом и продолжала бы барахтаться в паутине его настроений, всячески пытаясь заслужить его одобрение. Весь горький опыт жизни, который скрывался за обликом юной кокетки, не шел в сравнение с тем ужасом, который она испытала на озере. Потом виконт перестрелял всех собак. Джульетта сидела в своей комнате. Это длилось не менее часа, и с каждым выстрелом она вздрагивала и старалась взять себя в руки, но снова со страхом ожидала следующего раската грома, готового отбросить ее назад, к тому жуткому моменту, когда Кастерлей возвышался над ней на лошади и смотрел на нее сверху вниз, а она, глядя снизу, увидела на его лице печать беспощадной решимости. Джульетта была обнаженная и совсем одна в этом озере, как в ловушке, а собаки замерли в ожидании команды; затем то выражение на его лице сменилось другим. С каждым новым выстрелом воспоминания снова всплывали в ней. Потом оказалось, что псы задрали отца Ламприера, но тогда она еще не знала об этом. Позже виконт сказал ей, что мальчишка видел спектакль. Она ощутила это известие как болезненный удар, ей стало мучительно стыдно. Кастерлей тут же опять превратился в papa , ласкового или сурового, смотря по обстоятельствам. Точно таким он был, когда она передавала ему рассказ отца Кальвестона о разговоре с Ламприером.