Зима тревоги нашей

– Признаться, не подумал. Он мне показывал какую-то бумажку, но я не стал смотреть.

– Напрасно. Всегда нужно проверять.

– А ничего, что вы теперь хотите уехать?

– Ну, это пустяки. В такой день, как Четвертое июля, ничего случиться не может. Недаром японцы выбрали праздничный день для нападения на Перл-Харбор. Они знали, что в городе никого не будет.

– Как бы мне хотелось поехать куда-нибудь с Мэри.

– Придет время – поедете. А сейчас я вас очень прошу, пошевелите мозгами и найдите мне Тейлора.

– А зачем? Разве это так важно?

– Очень важно. Я вам пока не могу сказать почему.

– В таком случае мне очень жаль, что я не знаю, где он.

– Может быть, если вы его разыщете, вам не нужно будет цепляться за эту вашу работу.

– Ну, раз так, уж я приложу все старания, сэр.

– Вот и хорошо, Итен. Я на вас надеюсь. И как только он найдется, сейчас же дайте мне знать – будь то днем или ночью.

Глава XIII

Удивляюсь я людям, которые говорят, что им некогда думать. Я, например, могу думать сколько угодно. Взвешиваешь товар, здороваешься с покупателями, споришь или спишь с Мэри, стараешься обуздать детей – это совершенно не мешает в то же время думать, рассуждать, соображать. И, наверно, у всех так. Если человеку некогда думать, значит, он не хочет думать, вот и все.

Вступив в чуждый для меня, неизведанный мир, я просто не мог не думать. Вопросы накипали беспрестанно, настойчиво и требовательно. Новичок в этом мире, я становился в тупик даже перед тем, что для старожилов было решено раз навсегда еще в детском возрасте.

Я воображал, что могу завертеть колесо и контролировать каждый его оборот – могу даже остановить его, когда заблагорассудится. Но все больше росла во мне пугающая уверенность, что оно может стать обособленным, почти живым существом со своими целями и планами и вполне независимым от того, кто дал ему первый толчок. Смущало меня еще и другое. Я ли, в самом деле, завертел колесо, или это оно вовлекло меня в свое движение? Пусть я сам сделал первый шаг, но по своей ли воле я шагаю дальше? Казалось, на длинной дороге, куда я вышел теперь, нет ни перекрестков, ни развилок, путь только один – вперед.

Рассуждать можно было раньше, при выборе пути. Что есть нравственность, честность? Пустые слова или за словами что-то стоит? Честно ли было воспользоваться слабостью моего отца – природным его великодушием, его наивной иллюзией, будто все другие так же великодушны? Нет, просто в интересах бизнеса выгодно было вырыть ему яму. Ведь он сам в нее свалился. Никто его не толкал. А раздеть его донага, когда он уже лежал на дне, – это что, безнравственно? По-видимому, нет.

И вот сейчас на Нью-Бэйтаун накинута петля, и те, кто затягивает ее медленно и осторожно, – честные люди. Если им удастся затянуть петлю до конца, их назовут не жуликами, а умными дельцами. И если возникнет новое обстоятельство, которое они не предусмотрели, будет ли это безнравственным или нечестным? Зависит, я думаю, от результатов. Для большинства людей кто преуспел, тот всегда и прав. Я помню, когда Гитлер без помех и препятствий победно шествовал по Европе, немало честных людей искали и находили в нем всяческие достоинства. А у Муссолини поезда стали ходить по расписанию, а коллаборационизм Виши служил на благо Франции. Сила и успех выше критики и выше морали. Выходит, важно не то, что делаешь, а то, как делаешь, как это называешь. Есть ли в человеке такие внутренние силы, которые могут чем-то помешать, что-то осудить? Непохоже. Судят только за неудачу. Преступление, в сущности, лишь тогда становится преступлением, когда преступник попался. В этом нью-бэйтаунском деле кто-то пострадает, кто-то даже погибнет, но дело все равно будет сделано.

Не могу сказать, что мне пришлось выдержать борьбу со своей совестью. С той минуты, как я осознал положение вещей и принял его, мне был ясен путь и хорошо видны все опасности. Самым удивительным тут было то, что все как бы складывалось само собой, одно вырастало из другого и сразу приходилось к месту. А я только наблюдал за ходом событий и легким прикосновением направлял его.

Задумав то, что я задумал и частью уже осуществил, я вполне понимал, что все это чуждо мне, но необходимо, как необходимо стремя, чтобы вскочить на высокого коня. А когда я буду в седле, стремя мне больше не понадобится. Может быть, мне не остановить вертящегося колеса, но другого я не заверчу. Я не хочу и мне незачем оставаться в этом сумрачном и полном опасностей мире. К трагедии, намеченной на седьмое июля, я непричастен. Это колесо вертится помимо меня, но ничто не мешает мне воспользоваться его вращением.