Золотая тетрадь

Анна надела пальто, взяла сумку, она приготовилась «справляться». Она совершенно себе не представляла, что будет говорить, она даже не знала, что она сама думает. Она стояла в центре комнаты, пустая как бумажный пакет, она была готова пойти к Марион, к Томми и сказать им — но что? Она подумала о Ричарде, о его привычном упрямом гневе; о Молли, все мужество которой ушло в бездеятельные слезы немощи; о Марион, которая прошла сквозь боль и вышла в состояние холодной истерии; о Томми — но она смогла только представить себе его лицо, слепое и упрямое лицо, она чувствовала исходящую от Томми силу, но ей не удавалось подобрать для этой силы имя.

Неожиданно она хихикнула. Анна услышала это хихиканье: да, точно так хихикал Томми в тот вечер, когда он пришел ко мне перед тем, как он попытался убить себя. Как странно, никогда раньше я так не смеялась.

Что случилось с тем человеком внутри Томми, который так хихикал? Он исчез, — я полагаю, Томми его убил, когда пуля прошла сквозь его голову. Как странно, что я испустила этот яркий бессмысленный смешок! Что я скажу Томми? Я даже не понимаю, что происходит.

Что все это такое? Мне нужно пойти к Марион и Томми и сказать им: прекратите притворяться, что вас волнуют африканские проблемы, вы оба прекрасно знаете, что это чушь?

Анна снова хихикнула, ее рассмешила бессмысленность этих слов.

Ну а что бы сказал Том Матлонг? Она представила, как сидит напротив Тома Матлонга, за столиком в кафе, и говорит с ним о Марион и Томми. Он бы ее выслушал и сказал: «Анна, ты говоришь мне, что эти двое решили бороться за освобождение Африки? А почему я должен волноваться по поводу мотивов, которые ими в этом деле движут?» А потом он бы рассмеялся. Да. Анна услышала его смех: глубокий, полнокровный, исходящий из самых недр его существа. Потом он покачал бы головой, и он сказал бы: «Дорогая моя Анна, мне бы твои проблемы».

Анна, услышав его смех, почувствовала себя лучше. Она торопливо собрала кое-какие бумаги (когда она думала о Томе Матлонге, она о них вспомнила), запихала их в сумку, выбежала на улицу и побежала к дому Молли. По дороге она думала о демонстрации, на которой задержали Марион и Томми. Та демонстрация совсем не была похожа на упорядоченные политические демонстрации коммунистической партии прежних дней; не была она похожа и на лейбористский митинг. Нет, она была подвижной и нестабильной, экспериментальной — люди что-то делали, не понимая, почему они это делают. Поток молодежи вытек на улицу, подобно воде устремился к штаб-квартире африканской страны. Их никто не направлял, никто не контролировал. Потом этот людской поток разлился, заволновался возле здания, люди выкрикивали лозунги как-то неуверенно, с оглядкой, словно прислушиваясь, как все это прозвучит. Потом прибытие полиции. И полицейские тоже сомневались, тоже действовали словно бы с оглядкой. Они не знали, чего ждать. Анна стояла в стороне и наблюдала: под беспокойным, изменчивым движением людей — и демонстрантов, и полицейских — читался какой-то внутренний рисунок или мотив. Примерно дюжина или же человек двадцать молодых людей, у всех на лицах одно и то же выражение — сосредоточенность, суровость, целеустремленность, — двигались так, чтобы нарочно задеть и спровоцировать полицию. Они бросались к полицейскому, или же проносились мимо, но так близко, что его каска слегка сбивалась набок, или же они слегка подталкивали его под локоть, и все это — как будто бы случайно. Они маневрировали, прятались, потом возвращались снова. Полицейские наблюдали за действиями этой группы молодежи. Все они были задержаны, один за другим; потому что они вели себя так, что полицейским не оставалось ничего другого, как только их арестовать. В момент задержания на лице каждого из них появлялось удовлетворенное выражение, радость от исполнения задуманного. Каждый раз это сопровождалось короткой приватной схваткой — полицейский действовал с той степенью безжалостности, которую он мог себе позволить; на его лице внезапно проступала жестокость.

Тем временем остальные студенты, а их было значительно больше, которые пришли туда не с целью удовлетворить личную потребность в том, чтобы бросить вызов и получить наказание от властей, продолжали распевать лозунги, проверять, как звучат их политические голоса, и их отношения с полицией были отношениями совсем иного рода, между ними и полицейскими не происходило никаких личных контактов, они не были связаны друг с другом.