И переполнилась чаша

– Вам нравится мое платье? – спросила она. – Это платье от Гре, кажется… или от Айма. Оно очень легкое, очень… удобное по нынешней жаре, – продолжала она, будто оправдываясь за свои обнаженные руки, обнаженную шею, обнаженное почти что тело под платьем. – Вы куда-нибудь идете, Шарль?

Вне комнаты Шарль почувствовал себя уверенней и ответил:

– Да, мы идем. Уж не думаете ли вы, что я вас выпущу одну в Париж в таком платье и с таким цветом лица… Вы хорошо выглядите. Вы там у меня загорели.

Он болтал невесть что, запинался, но в нем чувствовалось такое упоение жизнью, что оно передалось и Алисе. Она стерпела и даже оценила безмолвную комедию, которую он разыграл перед швейцаром, возвращая ему оба ключа и со скромной покорностью на лице и в голосе отвечая на немой вопрос последнего: «Да, мы оставляем за собой обе комнаты».

Он действительно трогателен, подумала Алиса в приливе нежности, даже и в этом странном костюме, в котором он похож на разбогатевшего берейтора. Как бы он был хорош, если б его прилично одеть, скажем, в твидовый пиджак, черно-коричневый, как его глаза, или в смокинг прямого покроя, который подчеркнул бы его силу, стройность, прямизну осанки, манеру держать голову. Ей казалось, что, в отличие от прочих мужчин, проскальзывающих в двери, Шарль в них входит и выходит. Она удивлялась, что нисколько не боится идти на встречу, которую назначила утром и где, как знать, могла и попасть в ловушку: в нынешних обстоятельствах ни в чем нельзя быть уверенной, ни в чем. Но присутствие Шарля делало нелепой саму мысль об опасности: их пребывание в Париже обещало быть чарующим, он в этом не сомневался и заражал ее своей уверенностью.

Он повел ее завтракать в большой ресторан, славившийся некогда роскошью, но теперь еда там оказалась отвратительной; Шарль, для которого понятие карточек оставалось вполне абстрактным в его «зеленой» сельскохозяйственной провинции, пожаловался добродетельному метрдотелю, тот обиделся, а Шарль вконец расстроился. Алиса смеялась, но он сказал себе, что вечером обязательно отведет ее в какое-нибудь злачное заведение черного рынка…

На улице они переглянулись и улыбнулись друг другу. Стоял один из прекраснейших дней, какие только случаются летом в Париже.

– Какие у вас на сегодня планы? – спросил он.

– Да так, кое-какая беготня, – уклончиво отвечала она. – Встретимся в гостинице?

– Да, разумеется. Не разоряйте магазины, – усмехнулся он.

Ведь еще до того, как расстаться с Алисой, он прекрасно знал, что свидание с подпольщиками состоится у нее в первый же день в неизвестном ему бистро. Каком именно? Из ее утреннего разговора по телефону он понял, что это то самое кафе, где Жером в последний раз праздновал день рождения со своими подручными – адрес не слишком точный; до того неточный, что придется ему выслеживать Алису, точно детективу из агентства Дюбли, которое так завораживало его в детстве. Итак, в три часа они расстались, дружески распрощавшись, и Алису даже шокировало слегка, что он так беспечно устремился по своим коммерческим делам, рискуя больше никогда ее не увидеть. До чего же легкомыслен наш милейший Самбра; он, конечно же, влюблен, но какой все-таки эгоист. Она попетляла по улицам, вернулась в гостиницу и вышла через черный ход, который показал ей Шарль. В конце концов она оказалась на террасе «Кафе Инвалидов», где они с Жеромом и друзьями так весело пьянствовали на его тридцатилетие. На террасе было спокойно, солнечно и очень жарко; несколько утомленных парижан, два провинциала и немецкий солдат сидели тут в этот майский день, одинаково отрешенные и поглощенные созерцанием своих теплых напитков. Странно, думала Алиса, до какой степени летний зной стирает различия национальности и социального положения. Немногочисленные клиенты составляли небольшую провинциальную семью, угнетенную палящим солнцем, а потевший вместе с ними юноша в серо-зеленой форме казался чуть ли не дальним родственником.

Она изнывала, медленно тянулись бесконечные минуты, и постепенно ее начинали терзать сомнения, а вместе с ними их неизбежный спутник – страх. Было двадцать минут пятого, Карно опаздывал на четверть часа, что в любой подпольной организации означало: «смывайся». Но Алиса все не решалась: ей нестерпимо трудно было смириться с мыслью, что она попусту приехала в Париж, зря спешила, собиралась, волновалась. Тьма, анонимность, безответственность, за которые она так отчаянно цеплялась до сих пор, больше ее не удовлетворяли. Она не желала больше жить бесцельно, биться понапрасну и понапрасну умереть на излете долгой молодости, которую она и без того уже сама себе испортила. Слезы подступили к глазам, и Алиса встала из-за стола из страха показаться смешной, а не из страха перед гестапо.