И переполнилась чаша

Уже давно проснулась заря на белой, слегка подсиненной простыне неба; было уже совсем светло, когда Шарль разбудил Алису или она сделала вид, что пробуждается, и посмотрела ему в глаза, снова светившиеся восхищением. Он лежал на ней и вопрошающе на нее смотрел: ее серо-голубые затененные глаза, безоружные, испуганные, но не противящиеся ему, ранимые, уязвимые даже и для наслаждения, видели его, видели и приняли. Теперь он знал, что рано или поздно они познают истинное наслаждение, знал и улыбался от счастья, ликовал от предвкушения. Шарль слишком любил женщин и оттого в иных интимных вопросах был далек от тщеславия; он никогда не воображал, что сможет удовлетворить Алису, как, впрочем, и любую другую более или менее утонченную женщину, с первого раза. Он больше всего боялся, что вынужден будет любить Алису, не разделив с ней «этого» и не имея возможности об «этом» говорить. В предвоенные годы нравы сделались значительно свободнее, однако, если связь со случайным мужчиной, как у Алисы с ним, сделалась для женщины менее скандальной, говорить о наслаждении «после» по-прежнему считалось недозволенным, а уж если и говорили, то либо высокопарно, либо натуралистично, а он и то, и другое равно не терпел. Что же до неудач или полупровалов, их не признавали и тем более не комментировали.

Шарль уже знал, что если Алиса пока еще не любила его за «это», то по крайней мере она любила любовь. Приступ ревности оборвал на мгновение радость покорителя, омрачил его безумное счастье. Кто же до него, кто?.. Ну, уж во всяком случае, язвительно успокоил он себя, наслаждаться ее научил не Жером. Он подумал это с презрением и жестокостью, но сама мысль, что Алиса могла стонать от ласк Жерома, показалась ему столь же отвратительной и гротескной, сколь и невероятной. Мужчины, как мы уже говорили, вызывали у Шарля неприязнь, и Жером в первую очередь, Жером, которого он знал с детства, знал слишком хорошо, – большой, костистый, белобрысый. Все победы друга – их насчитывалось, разумеется, меньше, чем у Шарля, но зачастую они были более лестными – не могли убедить его в обратном. Он не мог вообразить Алису и Жерома вместе. Как, впрочем, не смог бы представить себе Алису ни с кем другим, но, увы, речь шла не об игре воображения, а о реальном прошлом. И от всего, что влекла за собой красота и обольстительность Алисы и ее расположенность к наслаждению, от всего, что он знал и что открылось ему этой ночью, у него кружилась голова и захватывало дух от ужаса и волнения.

Алиса же, Алиса с самой первой этой ночи осознала, что не позволит себе сделать Шарля несчастным – равно как и Жерома, – и, напротив, она допустила, что сможет сделать его счастливым. И даже более того.

Около полудня он увидал рядом с собой повернутое к нему лицо спящей Алисы. Шквал счастья вмиг унес первое удивление. Где-то на уровне сердца произошел выброс адреналина и блаженства, погнавший по артериям и венам и заставивший биться в висках, на запястьях, на шее кровь, такую густую и неподатливую накануне в «Орленке» и такую легкую и быструю сегодня утром.

Шарль лежал на спине с открытыми глазами и в который уже раз пересчитывал лепные узоры потолка, получая все тот же неопределенный результат, что и накануне (целую вечность назад), когда он из глубины своего отчаяния, из мрака многострадального дня машинально предавался такой же нехитрой арифметике. Теперь он улыбался этому потолку, сделавшемуся вдруг благожелательным к нему, снова наконец просветлевшему, как и его судьба. Он уже начал было погружаться в счастливый сон, но воспрявшая ото сна Алиса, захлопав ресницами у него на плече, отвлекла его. Она резко поднялась, села на постели и уставилась на него с таким испугом, что он, хоть и обеспокоился, смеха сдержать не смог.

– Ну да, – произнес он, не осмеливаясь на нее взглянуть, – да, мы в одной постели.

В последнюю секунду он выбрал нейтральное «мы» вместо «вы в моей постели» или же «я в вашей постели», поскольку оба других местоимения были совершенно неуместны в этой не требующей подтверждения констатации. Она молчала, и Шарль переполошился: неужели она удивлена? Неужели она была до такой степени пьяна? Неужели злится на него смертельно? И он ей противен? Она сама себе противна? Он совершил гнусность? Эти и другие вопросы пронеслись у него в голове, прежде чем теплая шелковая пелена Алисиных волос легла на его лицо нежданным нежным занавесом, который, вопреки общепринятым нормам, опустившись, открыл второй акт драмы. Руки его сомкнулись на спине Алисы.