Последняя бригада

На остальных участках фронта установилось относительное затишье, однако во многих местах неприятель, воспользовавшись обширными брешами в обороне, все же сумел высадиться на берег.

Лервье-Марэ снова занялся письмом.

— Это… ты матери пишешь? — спросил Сирил, глядя в сторону.

—   Да. Пишу, что мы с тобой вместе…

—   А где она сейчас?

—   У друзей в Перигоре.

Письмо Жака отличалось простотой:

 20 июня.

Золотая моя мамочка, не знаю, когда моя весточка дойдет до тебя, но мне хочется, чтобы ты успокоилась сразу же, как только курьеру удастся до тебя добраться. У меня все хорошо. Я много думаю о тебе. Майор, приятель Щена, добился, чтобы меня назначили связным при полковнике. Шарль-Арман де Ламбрей тоже связной. Я уже получил боевое крещение и даже…

Два последних слова он вымарал. Ни к чему беспокоить мать своей царапиной. Он помнил, что на рассвете, в полудреме, у него родились какие-то прекрасные и глубокие слова первой фразы, но не смог их воспроизвести.

—   Передай, что я часто о ней вспоминаю, — взволнованно сказал Сирил.

—   Я тебе оставлю место, — ответил Жак. — Напиши несколько слов. Ей будет приятно.

— О! Ты думаешь?

Сирил покраснел и достал блок почтовой бумаги, изрядно испачканный и потрепанный по углам от долгого лежания в солдатском ранце.

— У меня руки грязные… — выдавил он, вытирая пальцы о штаны.

Он долго искал слова, прежде чем начать.

«Мадам, я по-дружески забочусь о вашем сыне…» Эту фразу он отбросил, сочтя ее слишком претенциозной. «Лучшие моменты, мадам… Я часто вспоминаю… Я изо всех сил желаю…» Дальше ничего не выходило.

Кончилось тем, что он начертал в высоком стиле, с росчерком, похожим на вымпел: «Примите, мадам, мое величайшее почтение».

Жак с изумлением посмотрел на Сирила: неужели, чтобы написать так мало, надо столько думать? Отчего у него покраснел лоб и дергаются руки?

«С чего бы это вдруг?» — подумал он.

Он был слишком молод, чтобы допустить мысль, что кто-то из друзей может влюбиться в его мать.

Успокоившись и растянувшись на траве, чтобы унять ломоту во всем теле, он мечтательно произнес:

— Хорошо бы сейчас принять ванну!

—   Хорошо бы вскочить на коня! — отозвался Сирил и показал на мотоцикл: — В этой штуке ты весь в пыли, а на лошади тебя обдувает ветерком. Потом даже вода покажется лучше.

—   Ты совсем как Ламбрей: если бы на свете не было лошадей, не знаю, что бы вы делали.

— Как видишь, старина, пока все заняты войной!

«Заняты войной… Верно, мы все воюем», — повторил про себя Лервье, словно эти слова не вязались с реальностью. Отдыхать в компании Сирила, перекинуться несколькими словами с парнями из другой бригады и на вопрос, что у него с рукой, ответить: «А-а… пустяки. Трассирующая пуля», будто получить трассирующую почетнее, чем простую, — все это и есть воевать?

А может, война состоит в том, что за долгие часы пребывания человека в разных боевых точках меняются его реакции, интересы и сама природа? Ведь хотя его ночные страхи и не оправдались, уже одно то, что он получил царапину, подарило ему чувство уверенности: он все же «прошел через это». Лервье-Марэ еще никогда не испытывал такого напряжения, такого ощущения преодоления себя, как в ту ночь, на пути в Жен, когда он убеждал себя, что просто обязан вернуться.

Нечто подобное он испытывал с женщинами: ему так много хотелось сказать, но в их присутствии он глупел и не мог выдавить из себя ничего, кроме банальностей. Как-то раз лейтенант Флатте, наставив на него монокль, заметил:

— Войной, дружище, занимаются как любовью. Работают те же органы!

«Нет, я не кавалерист, — думал Жак. — Я всего боюсь. У меня нет даже чувства, что я воюю, так как не могу дерзнуть».

Он резко поднялся, немало удивив тем самым Сирила, и сказал себе:

«Но теперь я дерзну… После войны… Женщины…»

И мысли его снова расползлись.

—   Лервье-Марэ! — позвал его офицер, стоящий в дверях командного пункта.

—   Ну вот! Опять ехать в Жен! — простонал Жак, снова почувствовав, как холодеет все тело.

«Делать нечего, делать нечего», — повторял он, быстрым шагом направляясь в сторону командного пункта.

Когда через несколько минут он вернулся с документами в руке, на его повеселевшем лице сияла широкая улыбка.

— Сирил, Сирил! — крикнул он. — Мы едем в бригаду, в нашу бригаду! Быстро собирайся и поехали!