Попугай Флобера

По дороге я даже купил экземпляр повести «Простая душа» из серии школьных пособий. Возможно, вы читали эту повесть Флобера о бедной невежественной служанке Фелиситэ, полвека верно прослужившей своей госпоже и безотказно жертвовавшей всем ради других. Фелиситэ безропотно отдавала свою привязанность и заботу то жениху-мужлану, то детям госпожи, то своему племяннику или одинокому старику с неизлечимо больной рукой. Но все они, один за другим, оставляли ее: кто-то умирал, кто-то уезжал, а иные просто забывали о ней. Поэтому не было ничего странного в том, что единственным утешением Фелиситэ в ее одинокой жизни осталась религия.

В постепенно редеющей череде привязанностей старой служанки последней был попугай Лулу. Когда же и он, дожив свой век, покинул ее, Фелиситэ заказала из него чучело. Она не расставалась с дорогой ей реликвией и, творя молитву, преклоняла перед ним колени. В бедной голове служанки все перемешалось, и ей, вопреки церковным догматам, стало казаться, что лучше бы было, если бы Святой Дух, обычно представлявшийся в виде голубя, принял образ попугая. Впрочем, в этом была своя логика: попугаи и Святой Дух были наделены даром речи, чего не было дано такой птице, как голубь. В конце рассказа умирает и сама Фелиситэ: «Ее губы улыбались, а сердце билось все медленнее, все тише и незаметнее, как иссякающий фонтан, как замирающее эхо. И когда она испускала последнее дыхание, ей казалось, что она видит в разверстых небесах гигантского попугая, парящего над ее головой».

Самое важное в этой повести — это ее сдержанная тональность. Представьте себе, сколь технически трудно написать рассказ, в котором с помощью небрежно набитого чучела попугая с нелепой кличкой Лулу пытаются заменить в Троице одну из трех ипостасей триединого Бога, при этом не прибегая к сатире, сентиментальности или даже богохульству. К тому же рассказать все так, как это виделось неграмотной старой служанке, без тени уничижения или фарисейской чопорности. Однако значение повести «Простая душа» совсем не в этом: попугай для нас классический пример флоберовского гротеска, сдержанного и контролируемого.

У нас появляется возможность, если мы того пожелаем (и если решим ослушаться Флобера), подвергнуть образ попугая дополнительному толкованию. Например, можно попытаться провести некую скрытую параллель между жизнями преждевременно одряхлевшего писателя и дожившей до глубокой старости Фелиситэ. Критики уже роются в архивах. Оба наши персонажа были обречены на одиночество, и хотя их жизнь была полна скорби и горя, им не изменяли выдержка и упорство. Особо ретивые из критиков могли бы пойти еще дальше в своих предположениях и увидеть в несчастном случае с Фелиситэ, когда ее сбила почтовая карета на дороге в Гонфлер, скрытый намек на первый приступ эпилепсии, настигший Флобера по дороге в Бур-Ашар. Этого я, увы, не знаю… Насколько глубоким должно быть подобное предположение, чтобы не кануть в Лету окончательно?

Лишь в одном Фелиситэ является явной противоположностью Флоберу: она не умела ясно излагать свои мысли. В таком случае вы вправе заметить, что это с успехом умел делать попугай Лулу. Говорящий попугай, диковинная птица, способная по-человечески произносить слова. Недаром старая Фелиситэ приняла Лулу за Святого Духа, давшего нам речь.

Фелиситэ + Лулу — Флобер? Не совсем так, но можно утверждать, что он присутствует в обоих из них. В Фелиситэ воплощен характер писателя, а в попугае Лулу — его голос. Вы можете возразить мне, сказав, что попугай, искусно выражаясь, при этом не делает никаких умственных усилий и поэтому он скорее воплощение чистого Слова. Будь вы членом Французской академии, вы бы непременно сказали, что он является символом Логоса. Но я англичанин и спешил вернуться в материальный мир, к тому дерзкому и самоуверенному существу, которое я увидел в больнице. Я представлял себе Лулу, сидящего напротив Флобера на его письменном столе и взирающего на него так, словно он — отображение писателя в кривом зеркале в комнате смеха. Нет ничего удивительного в том, что спустя три недели такого пародийного соседства попугай стал раздражать писателя. Чем же писатель выше ученого попугая?

Теперь нам, возможно, следует познакомиться с четырьмя главными встречами Флобера с представителями этого вида пернатых. В 1830-х годах, в свои ежегодные поездки в Трувиль, семья Флобер часто навещала отставного морского капитана Пьера Барбейя. Говорят, что у того был великолепный попугай. В 1845 году по дороге в Италию Гюстав побывал также на Антибах, где ему довелось увидеть больного длиннохвостого попугая, которого он даже помянул в своем дневнике. Птица сидела на крыле легкой повозки хозяина, а по вечерам, в часы ужина попугая заботливо пересаживали на каминную доску. Автор дневника отметил эту «странную любовь» между человеком и птицей. В 1851 году, возвращаясь с Востока через Венецию, Флобер услышал крик попугая, сидевшего в позолоченной клетке. Он кричал на весь Большой канал, подражая гондольеру: «Fa eh, capo die». В 1853 году писатель снова посетил Трувиль. Сняв комнату у фармацевта, он был обречен все время слушать крики попугая: «Ты уже позавтракал, Жако?» и «Рогоносец, мой маленький дурачок», или же сначала посвистывание, а затем: «У меня отличный табак». Не один ли из этих четырех попугаев или все они вместе вдохновили писателя на создание Лулу? Довелось ли Флоберу еще когда-нибудь в годы с 1853-го по 1876-й, видеть живого попугая? Ведь именно тогда он попросил в музее Руана дать ему на время чучело попугая.