Плач к небесам

Ближе к вечеру толпа рассеивалась, потому что приближалось волнующее зрелище – финал скачек. Пятнадцать лошадей сначала вели под уздцы с площади Народа на площадь Венеции, а потом обратно на первую площадь, где их отпускали, и лошади неслись вскачь, совершенно свободно, на вторую площадь. Это было жестокое зрелище, полное волнующей опасности. Животные давили друг друга, неизбежно затаптывали кого-то в людской толпе и наконец врывались на площадь Венеции, где и определялся победитель.

Потом, когда солнце садилось, участники маскарада снимали маски, улицы пустели, и все направлялись дальше – на балы, гремевшие по всему городу, или на самое главное развлечение – в театр.

Оперная публика безумствовала, как никогда. И хотя маски уже были сняты, в зале преобладали маскарадные костюмы, особенно дарующие свободу табарро. Женщины в военных мужских костюмах наслаждались возможностями, предоставляемыми брюками. Противоборствующие лагеря поклонников Беттикино и Тонио неистовствовали, стараясь перекричать друг друга.

Ложи казались переполненными настолько, что могли бы вот-вот рухнуть, и театр вновь и вновь сотрясался аплодисментами и криками «браво!».

Потом все отправлялись домой – Тонио и Кристина в объятия друг друга, чтобы проснуться на заре и вновь окунуться в водоворот карнавала.

Но иногда посреди этого столпотворения Тонио вдруг застывал на месте, закрывал глаза и, покачиваясь на пятках, представлял, что находится на площади Сан-Марко. Ближние стены исчезали, сменяясь открытым небом и золотой мозаикой, сверкающей над многотысячной толпой, как огромные немигающие глаза. Ему казалось, что он чувствует запах моря.

С ним были его мать и Алессандро, и это происходило на том самом первом, славном карнавале, когда они наконец получили свободу и мир казался таким прекрасным и полным изумительных чудес. Он слышал ее смех, чувствовал ее рукопожатие, и ему казалось, что все воспоминания о ней были полными и их не затрагивали дальнейшие несчастья. У них была общая жизнь, так и останется навсегда.

Ему нравилось думать, что она рядом, что каким-то образом она знает и понимает все это.

И если в эти дни горькой и тайной скорби он испытывал острую боль, то из-за того, что ему так и не удалось больше поговорить с матерью, посидеть рядом с нею, сжимая ее руки в своих, из-за того, что он не успел сказать ей, как сильно ее любит, и что совсем не в его силах что-либо изменить.

Она казалась такой же беспомощной в смерти, какой была в жизни.

Но когда он открывал глаза, то снова оказывался в Риме, и римские девушки бегали вокруг и щекотали тех, у кого не было масок, своими плетеными веничками, мужчины в костюмах адвокатов осыпали толпу бранью, а самые большие нахалы – молодые люди в женских платьях – предлагали себя другим, оголяя грудь и выставляя напоказ бедра. И, видя всю эту кипучую жизнь вокруг, Тонио в который раз осознавал то, что знал всегда: он никогда, никогда не собирался расставаться с матерью. Никогда, даже в самых кошмарных снах о мести или судилище не снилось ему ни прощальное слово, ни протянутая рука, ни вздох любви. Он скорее смутно представлял себе ее в траурных одеждах, плачущей среди осиротевших детей, потому что ее муж, единственный муж, которого она действительно знала, убит и отнят у нее.

Марианна была избавлена от этого. И это было теперь отнято у него. Ей не пришлось снова надевать траурное платье. Она спала в гробу. И это Карло оплакивал ее. «Он убит горем, – писала Катрина. – Он вне себя и обещает не пожалеть ничего для своих детей. Но хотя он работает все больше и больше, клянясь, что будет для своих детей и отцом, и матерью, он находится в столь плачевном состоянии, что в любой момент может выйти из здания государственной канцелярии и пуститься бродить по площади как умалишенный».

Он почувствовал, как Кристина сжала его руку.

Толпа толкала его со всех сторон и чуть не сбила с ног. Перед его глазами снова была мать. Она лежала в гробу. «Интересно, – подумал он, – как они одели ее? Надели ли они на нее те красивые белые жемчуга, что ей подарил Андреа?» Перед его глазами проплывала похоронная процессия – волны людей, одетых в красное – красное как цвет смерти, – устремляющихся к черным гондолам, волны людей и морские волны, и он слышал тихие причитания оплакивающих, растворяющиеся в соленом ветре.

Лицо Кристины было полно любви и грусти.

Она стояла на цыпочках, обнимая его. Она была такой восхитительно настоящей, такой теплой, и ее губы, нежно целующие его, словно просили: вернись ко мне.