Плач к небесам

Глаза мальчика не изменили своего выражения, но его тело, казавшееся в темноте полупрозрачным, сотрясли жестокие спазмы, постепенно перешедшие в мелкую дрожь.

Когда Гвидо подошел, чтобы укутать его одеялом, Тонио отпрянул, прошипев по-венециански что-то вроде: «Не трогай меня».

Гвидо вернулся на свое место и битый час сидел, наблюдая за мальчиком, выражение лица которого не менялось. И ничего не менялось. Ничего не происходило. Постепенно, однако, слабость и боль одолели Тонио, и он сполз на тюфяк.

Когда Гвидо накрыл его, он уже не мог сопротивляться. И у него не было сил протестовать, когда маэстро приподнял его голову и велел выпить немного вина.

Когда же он снова лег навзничь, его глаза словно остекленели. Пока Гвидо говорил, мальчик не сводил взгляда с какой-то точки на потолке.

В гостинице стояла тишина. Звезды только появлялись на небе – крохотные, блестящие точки за подвижными тенями тополей. Приглушенным, размеренным голосом Гвидо описал человека, который подошел к нему в Венеции, и людей, которые силой привезли его в Фловиго. Потом он передал содержание бумаг, на которых стояла подпись Тонио.

Не особенно вдаваясь в подробности, он осторожно объяснил, каким образом сам оказался вовлечен в это дело и как те люди заставили его вывезти Тонио за пределы Венецианского государства. Наконец он сообщил мальчику о том, что вместе с ним были переданы карета и толстый кошелек, и сказал, что в том случае, если Тонио этого пожелает, он, Гвидо, отвезет его в консерваторию Сан-Анджело, в Неаполь.

Он объяснил, что выбор остается за Тонио. Но потом, помолчав, добавил, что, по словам тех людей, Тонио лишится дальнейшей финансовой поддержки, если откажется поехать в консерваторию и остаться там.

– Тем не менее ты свободен и можешь либо поехать со мной, либо делать, что пожелаешь.

Кошелек был весьма увесистым.

На этих словах мальчик отвернул голову и закрыл глаза, сделав рукой красноречивый жест. Поняв его смысл, Гвидо замолчал.

Он стоял у стены, скрестив руки на груди, пока не услышал, что дыхание мальчика стало ровным.

Признаки душевного расстройства исчезли с белевшего на подушке лица. Черты его смягчились. Красивый мальчишеский рот казался мягким, податливым. На изящных чертах играли отблески слабого света, придавая им особую красоту.

Свет падал на линию подбородка, высокие скулы, гладкий лоб.

Гвидо приблизился. И долго смотрел на тонкие, расслабленные во сне руки мальчика, на его полураскрытую ладонь поверх одеяла.

Теперь лоб был теплым. Тонио даже не пошевелился, когда Гвидо коснулся его.

Выскользнув за дверь, маэстро вышел в открытое поле, начинавшееся у самого дома.

Луна была скрыта за облаками. В городке не светилось ни одного огонька. По крайней мере, их было не видно с того места, где он стоял. Гвидо долго брел по высокой сырой траве, прежде чем нашел относительно сухое место, где лег навзничь и поднял глаза к редким звездам, проглядывавшим сквозь разорванные облака.

Знакомое ужасное отчаяние постепенно охватывало его.

Оно подступало, как пронизывающий зимний холод. Он узнавал его приход по дрожи, которая всегда сопутствовала ему, и по тому особому привкусу во рту, который чувствуется во время болезни.

Но он не был болен. Он был здоров, но опустошен, и вся его жизнь казалась ему лишенной всякого смысла, не более чем нелепой мешаниной случайных событий; в ней не находилось ничего благородного, ничего приятного, ничего такого, что могло бы дать ему хоть какое-то успокоение.

Это не имело ни малейшего отношения к грозящей ему смерти. Похоже, это значило для него не больше, чем все то, что когда-либо с ним случалось. И, сам того не желая, он мысленно вернулся в Неаполь, в ту комнату, где когда-то, давным-давно, пытался покончить с собой, напившись до бесчувствия и вскрыв вены.

Гвидо в мельчайших подробностях представлял ту комнату: крашеные стены, цветочный бордюр вдоль потолка. И хорошо помнил, как в самые последние мгновения мысленно стремился к морю и какое наслаждение доставляло ему воображать бескрайнюю водную гладь.

Глаза его увлажнились. И небеса над ним, казалось, источали недобрый белый свет, заглушить который можно было лишь благословенной тьмой.

И опять-таки помимо своего желания он услышал голос Тонио Трески, поднимающийся к небесам из кривых венецианских переулков, и почувствовал, что в его сознании происходит смешение этих двух мест: комнаты в Неаполе, где он был так непередаваемо счастлив, думая, что умирает, и Венеции, где он услышал это возвышенное пение.