Суббота

— Смотри, — говорит он, — орхидея для твоей комнаты.

Он протягивает ей горшок, и хрупкий белый цветок на тонком стебле качается между ними. Она отшатывается.

— Зачем ты это принес?

— Он твой. Будет цвести всю зиму. Красивый, правда? Теперь он твой.

— Нет, немой, — твердо отвечает Лили. — Я его никогда не видела.

Такой же диалог происходил у них в прошлый раз. Болезнь Лили прогрессирует: мелкие, незаметные извне инфаркты поражают все новые и новые мозговые сосуды, постепенно уничтожая ее когнитивные способности. Шажок за шажком — вниз. Теперь она забыла, что значит дарить, и не может порадоваться подарку. Снова переходя на бодрый медсестринский тон, Генри говорит:

— Поставлю сюда, чтобы ты могла его видеть.

Она хочет возразить, но в этот миг внимание ее отвлекают фарфоровые вещицы на полке у кровати, прямо над головой сына. Взгляд ее оживляется.

— У меня полно всяких чашек и блюдец. Так что всегда есть с чем выйти. Но, видишь ли, между людьми так мало места… — дрожащими руками она показывает ему, как мало места между людьми, — так мало места, что и не протиснешься! Слишком все связано!

— Верно, — отвечает Генри, снова садясь на кровать. — Слишком все связано.

Микроинфаркты в мелких мозговых сосудах поражают белое вещество и нарушают связность мышления. Однако процесс еще не окончен: Лили пока не разучилась говорить, и хотя смысла в ее монологах немного, произносит их с трогательной серьезностью. Она вполне уверена в себе. Ей не приходит в голову, что собеседник может ее не понимать. Структура речи сохранена, и за разрозненными обрывками мыслей и воспоминаний стоят вполне реальные эмоции. Ей нравится, когда Генри слушает ее, кивает и изредка вставляет свои реплики.

Сейчас она молчит, собираясь с мыслями, глядя мимо него, как будто видит нечто, недоступное ему. Светло-зеленые глаза ее, окруженные сеточкой морщин, кажутся бессмысленными, словно пыльные камни за стеклом. И это впечатление не обманчиво. Генри не может рассказать ей о семье: упоминание незнакомых имен — любых имен — ее встревожит. Обычно он рассказывает о своей работе. Разумеется, она ничего не понимает, но ей приятен сам тон дружеского разговора.

Вот и сейчас он готов начать рассказ о той девочке, Чепмен, о том, как она хорошо перенесла операцию, но Лили вдруг заговорила сама, озабоченным, даже чуть обиженным тоном:

— И знаешь, тетя, ведь это… ну, то, что люди мажут на обувь… знаешь?

— Обувной крем?

Почему она видит в нем «тетю» и какую из своих многочисленных тетушек имеет в виду, для Генри загадка.

— Нет-нет. Мажут на обувь и фланелькой растирают, чтобы блестело. Но похоже на крем, да. Совсем как крем. По всей улице были какие-то будочки, тарелочки и бог знает что еще. Все было, кроме того, что нам нужно, потому что мы пришли совсем не туда.

Вдруг она смеется. Кажется, для нее что-то прояснилось.

— Попробуй перевернуть картину и оторвать подложку, как я, — такое удовольствие! Вот что действительно важно! Ты не представляешь, как мы веселились!

И снова хохочет — звонко, заразительно, как всегда смеялась. Вместе с ней смеется и он. Вот что действительно важно. Видимо, все это — разрозненные воспоминания о том, как однажды она купила на благотворительном базаре акварельный пейзаж.

Через некоторое время появляется Дженни с чаем и печеньем. Лили смотрит на нее, не узнавая. Пероун встает и расчищает место на столике. Мать подозрительно косится на Дженни, и, как только за медсестрой закрывается дверь, он упреждает ее вопрос:

— Какая милая девушка. Всегда готова помочь.

— Чудесная девушка, — соглашается Лили.

А в следующий миг она уже не помнит, что только что в комнате был кто-то еще. Генри выуживает из металлического чайника все шесть пакетиков, а Лили улыбается и снова начинает свой бесконечный монолог.

— Вечно она бегает, хотя там так узко, что и не протолкнешься. Хотела сесть на этот… ну этот, длинный — а билета нет. Я ей посылаю деньги, но у нее все сквозь пальцы уходит. Она музыку хочет, а я ей говорю: заведи себе оркестрик и играй сама. И все же я о ней беспокоюсь. Я ей говорю: зачем ты все ломтики кладешь в одну тарелку, когда никто не встает? Не можешь же ты все делать сама.

Генри знает, о ком речь. Он ждет продолжения, но Лили замолкает; тогда он говорит:

— Надо бы ее навестить.

Давно уже он не пытается объяснить ей, что ее мать умерла в 1970 году. Легче поддерживать ее заблуждение и продолжать беседу. Для Лили больше нет ни прошлого, ни будущего. Пусть говорит что хочет, а он пока последит, чтобы она не вздумала съесть пакетик с заваркой, как в прошлый раз, когда этот пакетик пришлось вытаскивать у нее изо рта. Он складывает все пакетики на блюдце и ставит на пол у своих ног. Потом пододвигает к ней чашку, наполненную до половины, протягивает ей печенье и салфетку. Она расстилает салфетку на коленях и аккуратно кладет печенье посредине. Подносит чашку к губам, отпивает мелкими глоточками. В такие минуты, когда она умело выполняет заученные действия и выглядит вполне нормальной: со вкусом одетая, моложавая для своих семидесяти семи лет, со стройными, сильными ногами спортсменки, — ему кажется, что все это ошибка, дурной сон, что сейчас она встанет, выйдет из этой затхлой комнатушки, и он повезет ее туда, где ждут ее невестка, внуки и праздничный ужин.