Суббота

В сотне футов перед ним плывет во тьме сцена, залитая голубоватым светом, кое-где прорезанным красными огоньками усилителей. Верхняя тарелка на ударной установке отбрасывает продолговатый пурпурный отблеск на пол зрительного зала. Кресел в зале нет. Полная темнота, если не считать оранжевого знака «Выход» в дальнем углу. По сцене бесшумно двигаются люди: кто-то настраивает аппаратуру, кто-то склонился над клавишами. За ровным гудением микрофона слышен неразборчивый гул голосов. Посреди сцены кто-то возится с двумя микрофонными стойками.

В полной темноте Пероун отходит вправо, нащупывает стену и вдоль нее пробирается ближе к сцене. У микрофонов появляется второй человек — это саксофонист: в призрачном голубом свете четко видны очертания его замысловато изогнутого инструмента. По чьей-то команде клавишник берет ноту соль, под нее подстраивается верхняя струна бас-гитары. Еще одна гитара берет открытый аккорд в той же тональности; то же делает и третья. Ударник садится за установку, придвигает поближе свои тарелки, нагнувшись, поправляет педаль бочки. Гул голосов стихает, помощники уходят со сцены. Тео и Чес замирают у микрофонов, глядя в зал.

Только сейчас Пероун понимает: они видели, как он вошел в зал, они ждали его.

Все начинается с одинокой гитары Тео, с медленного двухтактного вступления, — он просто проходит от пятого лада вниз и берет сочный доминантный аккорд, что длится секунду, повисает в воздухе и тихо замирает, так и не разрешившись, в тонику; затем — резкий удар по барабану, пять восходящих, вкрадчивых нот бас-гитары, и начинается блюз. Композиция минорная, вроде «Пасмурного понедельника», но аккорды мощнее и мелодия более джазовая. Свет на сцене из голубого становится белым. Тео замер в своем обычном сценическом трансе: руки его порхают по ладам. Мелодия движется плавно, закругленно: длинные, жалобно плачущие музыкальные фразы, — в них слышится бессильный упрек. Клавишные и ритм-гитара поддерживают ее непрерывным потоком мощных аккордов. Генри чувствует, как басы отдаются в груди, и машинально подносит руку к синяку. Не блюзовое у него сейчас настроение, он внутренне противится музыке. Сейчас он предпочел бы Моцарта, уютный диван и бокал ледяного белого вина.

Но долго ему не удержаться. В груди что-то растет, ширится, растекается светлым сиянием, и на втором проигрыше Пероун сдается. Это новая песня, над которой работают сейчас мальчики: они ждали его, хотели, чтобы он услышал ее первым. Он начинает улавливать идею — и сразу обнаруживает, что это не обычный двенадцатитактовый блюз. После первого куплета мелодия изменяется: теперь она взмывает и опадает дивными полутонами. Чес склоняется к микрофону, и голос его странно сливается с голосом Тео:

• Можешь смотреть на жизнь с тоской
• Или счастье схватить рукой —
• Все равно приходи в мой сквер городской,
• В маленький сквер городской.

Затем Чес — видно, ему не терпится показать, чему он научился в Нью-Йорке, — отходит в сторону, подносит к губам мундштук саксофона и берет высокую ломкую ноту, похожую на голос, срывающийся от восторга; она все звучит и звучит, а затем падает нисходящей спиралью, повторяя вступление Тео, и снова начинается двенадцатитактовый блюз, но теперь — в странной дисгармонии с рваными ритмами саксофона. Тео и бас-гитарист играют в октаву одну и ту же музыкальную фразу: с каждым повтором она претерпевает неожиданные изменения — и все никак не желает вернуться к исходной точке. На третьем проигрыше Чеса оба парня возвращаются к микрофонам — и к совершенному почти до невыносимости припеву. Может, Тео решил отдать долг уважения своему учителю, Джеку Брюсу из Cream?

• Все равно приходи в мой сквер городской,
• В маленький сквер городской.

И тут снова вступают клавишные, и вся группа начинает слитно повторять затейливый рифф.

Усталости как не бывало; отлепившись от стены, Генри бредет в темноте к середине сцены — к источнику звука. Звук обволакивает его. Сейчас один из тех моментов, равно редких на репетициях и на концертах, когда музыканты выходят за рамки простой сыгранности и технического мастерства, когда музыка льется легко и благодатно, как слова дружбы или любви. В такие моменты мы видим себя словно со стороны, чище и совершенней, и видим небывалый мир, в котором можно отдать другим все, ничего при этом не теряя. Там, в реальном мире, существуют подробные планы, гениальные проекты счастливого общества, в котором покончено со всеми проблемами и счастье дается всем и навсегда. За этот блистающий мираж люди готовы идти на смерть или убивать. Царство Христово на земле, коммунистический рай, идеальное исламское государство. Но только музыка — и лишь изредка — приподнимает завесу над этой мечтой, и утопия становится явью, чтобы вновь исчезнуть с последними нотами. Разумеется, с разными людьми это случается по-разному. В последний раз Генри слышал свою мечту в Уигмор-холле, в шубертовском октете, где мелодия плыла через зал от духовых к струнным, а потом, преображенная и смягченная, возвращалась от струнных к духовым. И еще раз — давным-давно, на вечере в школе Дейзи и Тео, когда нестройный школьный оркестр вместе с хором учеников и учителей принялся за Перселла — и взрослые и детские голоса внезапно слились в невинной и блаженной гармонии. И вот — снова он, прекрасный мир, где все разумно, все на своем месте. Он стоит, покачиваясь в темноте, не сводя глаз со сцены, машинально сжимая ключи в правом кармане. Тео и Чес пятятся к микрофонам, чтобы в третий раз пропеть свой неземной припев. «Или счастье схватить рукой». Теперь он знает, о чем говорила мать. Лес, на много-много миль, идешь — а как будто все выше и выше! Только бы никогда не кончался этот блюз.