Киномания

— И к чему это все? Какие цели они преследуют?

— Ну, это легко вычисляется. Бомбы и микробы.

— Оружие?

— Самое смертоносное. Средства всеобщего уничтожения. Поймите, Джон, они — солдаты великой войны. Для них война — не просто метафора. Борьба невидима, но реальна. Они вознамерились выиграть эту войну — здесь, на земле, одержать осязаемую победу. Вы же знаете их учение. Тело — это оплот зла, тюрьма духа. Как еще можно победить Бога Тьмы если не уничтожением этого тела — каждого отдельного и всех тел вместе? Пусть же они исчезнут в пламени.

— Война? Они хотят развязать войну?

— Не просто войну, а последнюю в истории. Великую чистку. Все это было спланировано тремя старейшинами в Героне, грандиозная стратегия Армагеддона. Церковь в изгнании будет сражаться на двух фронтах. На их языке это называется voluntas et potestas. Воля и власть. То, что вам известно сегодня, относится к одному фронту — к борьбе за распространение voluntas, воли к самоуничтожению. Они избрали для этого кино. Наилучший способ просочиться в умы людей, заполнить их нигилистическими образами, ослабить их желание жить… Но как этого добиться? Как уничтожить физическую основу жизни — цитадель Бога Тьмы? Конечно, отцы-основатели в Героне не имели об этом четкого представления. Они знали, что на это потребуется не один век. И тем не менее сироты без колебаний шли по своему пути. Они подспудно знали, что где-то существует секрет огромной уничтожительной мощи, которая поможет им победить космического врага. Сто лет назад это могло бы показаться безумием. Но теперь, как мы видим, такое вполне осуществимо. Мы с вами воспринимаем бомбу, смертельные газы, убийственные вирусы как орудия дьявола. Но сироты воспринимают эти вещи иначе. Для них это средства спасения.

— Но вы сказали, что они не верят в убийство.

— Так оно и есть. Они не будут проливать кровь. За одним исключением. В последний час, на поле сражения по воле истинного Бога, который желает уничтожения всей плоти, если возможно — до последней живой клетки.

— Иными словами, убийству — нет, но всемирному геноциду — да.

— Вы называете это всемирным геноцидом, они — всемирным избавлением. Такой исход идеально отвечает их теологии. Я признаю, что это богохульство, но такому проекту трудно отказать в грандиозности, разве нет? Можно восхищаться их преданностью делу, дьявольскому упорству, строжайшей дисциплине.

Теперь он говорил со страстностью, бьющей через край, отчего у меня мороз подирал по коже. Если бы я почувствовал хоть малейшее восхищение грандиозными планами сирот, то сразу же подавил бы его в себе.

— Вы не хотите есть? — спросил он, обратив внимание, что я только передвигаю с места на место то, что лежит на тарелке. Живот у меня сводило от волнения, тревоги и ужаса. Я извинился и предложил ему доесть мою долю. Упрашивать его не пришлось, он с удовольствием забрал все себе, не переставая при этом говорить. Я никак не мог переварить историю, которую он начал излагать. Неожиданная перемена темы оставила меня в недоумении. Дело выглядело так, будто на середине показа в проектор случайно вставили катушку другого фильма — без всякого предупреждения экран заполонили сцены какого-то другого, гораздо более внушительного зрелища.

Анджелотти разворачивал огромное полотно все новых исторических аллюзий с совершенно иным набором действующих лиц. Почти целый час он продирался через толпу средневековых алхимиков, чьи отношения с сиротами вроде бы имели огромную важность. Не меньше времени он распространялся и о розенкрейцерах (настоящих розенкрейцерах, настойчиво подчеркнул Анджелотти, словно это могло иметь для меня какое-то значение). Их связи с Галилеем и Ньютоном (немногие имена, которые были мне знакомы) также были весьма существенны, хотя для меня так и осталось непонятным, по какой причине. Анджелотти, словно читая заранее подготовленную лекцию, быстро пробежал по ранней истории современной химии, биологии, атомной физике. Он был убежден, что за всеми великими фигурами были различимы неясные контуры сиротских ученых, которые вносили свою лепту в самые важные исследования, настойчиво продвигая мир к новым, более мощным формам энергии. Но черт меня побери, во всем этом был какой-то таинственный, соблазнительный смысл. Его речь, несомненно, являла собой ошеломительный выброс эрудиции; рядом с ней мои скромные исследования тайной истории кино превращались в ничто. Что такое был Макс Касл рядом с каким-нибудь Пастером, Кюри, Эйнштейном?