— Эх, ты, а еще в университете! Эд Дип. Древнегреческий парень.
— Вы имеете в виду Эдипа? Греческую трагедию?
— Именно. Мы с Максом хотели кино о нем сделать.
— Правда? Это интересно.
— Значит, ты считаешь, что это интересно? Ну, тогда я тебе скажу. Макс хотел, чтобы камера была глазом этого типа.
— Здорово. Рассказ от первого лица.
Зип скорчил гримасу.
— Первого лица… Ну ты и сморозил, профессор. Фильм должен был показать все эту историю так, как ее видел этот Эд. Теперь ты понял?
— Кажется, да.
— Черта с два ты понял, — брюзгливо проворчал в ответ Зип. — Этот тип был слепой. Ты что, этого не знал?
— Да, он ослепляет себя. Но это происходит в конце. Конечно, у Софокла есть еще одна трагедия, которая начинается, когда Эдип уже слеп. Она называется…
— Да, да, да. Вот о ней-то я и говорю — та, где он слепой. По ней-то Макс и хотел снять кино. Его глазами. Уловил?
Ничего я не уловил.
— Вы имеете в виду темный экран? Совсем темный? Но на что же тогда смотреть?
Зип начал смеяться, но внезапно разразился приступом мучительного кашля. Он любил щелкнуть «профессора» по носу; он получал от этого удовольствие в моей компании. Когда ему удалось набрать в легкие достаточно воздуха, он продолжил.
— На этом экране должно было быть много чего, уж ты мне поверь. Макс все спланировал. Мы даже кое-что успели снять — так, на скорую руку и задешево, — На лице Зипа появилось лукавое выражение, — И вот тут-то и начинается ундерхольд.
— Ундерхольд?
Увидев, что я не понимаю, он повторил слово, акцентируя каждый слог, словно диктовал его ребенку.
— Ун-дер-хольд. Это по-немецки.
Зип мог сколько угодно думать, что это по-немецки, но он явно ошибался.
— А как переводится?
— Ты же у нас профессор. Я думал, что профессора должны знать по-немецки.
Я никогда не говорил, что знаю немецкий. Но я понимал, что просить у него объяснения бесполезно. Как и обычно, у Зипа его просто не было. Я уже понял, что Касл частенько пользовался немецким, чтобы дурачить Зипа. Видимо, это был еще один такой случай. Я запомнил это словечко, надеясь разобраться в его значении позднее.
В тот вечер я пришел в «Классик» с ошеломляющей новостью о саллиранде. Шарки с его техническим складом ума был тут же покорен этим изобретением, хотя понять с моих слов, что говорил Зип о его устройстве, он так и не смог.
— Какие, он сказал, там линзы?
— Он не сказал какие.
— А еще и рассеиватель. Так он сказал?
— Да. И еще какой-то преломяющий фильтр.
Шарки покачал головой.
— Нет, так не поймешь. Ты говоришь, он ее точно тебе не даст на денек-другой?
— Абсолютно. У меня даже создалось впечатление, что он вообще жалеет, что показал мне ее.
— И я тоже жалею, — вставила Клер. — Лучше бы он держал это при себе. Фокус-покус.
Шарки был поражен.
— Ты хочешь сказать, что тебе не интересно, как она работает?
— Не интересно, — ответила Клер. — Я бы к ней и не прикоснулась.
— Не прикоснулась бы?
— Если бы у мадам Кюри было хоть немного здравого смысла, она бы не прикоснулась к радию. Теперь понял?
Что же касается рассказа о замысле «Эдипа», то и у Клер, и у Шарки это вызвало недоумение.
— Кино без картинки — я о таком слышал, — сказал Шарки. — Называется радио.
Пытаясь внести максимальную лепту в прояснение ситуации, я спросил у Клер, не попадалось ли ей немецкое слово, которое звучит «ундерхольд». Нет, ей не попадалось. Даже пробежав по всем unter- в своем немецком словаре, она не нашла никакого ключа к решению загадки Зипа. Вполне понятно, что ее вывод был категоричен.
— Тебе совершенно бесплатно показывают пустой экран от начала кино и до его окончания. Предполагается, что это и есть произведение искусства. Возможно, герр Кастелл полагал, что может себе позволить такую маленькую шутку.
— Не думаю. Зип говорил, что на экране при этом «много всего».
— Много чего?
— Этого он не сказал. Может, это как-то связано с саллирандом.
Хотя я еще несколько раз спрашивал у Зипа про саллиранд, но он упирался и напрочь отказывался говорить на эту тему. «И забудь об этом, понял? На твоем месте я бы вообще забыл, что видел эту чертову штуковину. Если бы эти сироты узнали, что у меня такая есть…»
Зип несколько раз упоминал «этих сирот» и раньше, но не объяснял, кто они такие. А когда я как-то раз задал ему этот вопрос, он замкнулся на остаток дня. Я уже понял, что об этом предмете нужно говорить деликатно. Через какое-то время я задал свой вопрос словно бы мимоходом.