Орлиная степь

— Сказка! — вдруг восторженно сказал Зима.

Не то Зима забылся, очарованный пробудившейся к жизни степью, не то решил, что пора уже всем забыть о стычке в палатке, но только с этой минуты он, хотя его спутники и продолжали молчать, уже не переставал восторгаться красотой степных раздолий. Когда же вышли к большому массиву поднятой целины, он совсем позабыл о всех неприятностях на свете. Лицо его просияло и очень подобрело. Он окинул быстрым лучистым взглядом зыбкий, густой, маслянистый разлив пахоты, от которой шел парок, зачем-то вдруг сорвал с головы старую фронтовую фуражку, точно собирался помолиться пахоте, и прошептал изумленно:

— Ах, какая же это красота! Какая красота! У Куприяна Захаровича вид поднятой целины,

вероятно, вызвал противоречивые чувства. Вна-чале на какое-то время и он оживился и подобрел, но внезапно от какой-то тайной мысли его лицо опять нехорошо дрогнуло, будто он вдруг увидел что-то над темным гребнистым разливом пахоты. Он и на этот раз, кажется, хотел промолчать, но, судя по всему, догадался, что его молчание обидит Зиму, и сдержанно отозвался: — Да, земля как масло…

— Я знаю, что ты раньше не мог сюда приехать, — сказал Зима. — А скажи честно: сердце-то небось с трудом терпело?

— Мое сердце все терпит, — ответил Куприян Захарович.

Зима осторожно покосился на Северьянова, промолчал и, надев фуражку, с минуту оглядывал степь, ладонью защищая глаза от ослепительного солнца. Что-то высмотрев своим зорким взглядом в текучем степном мареве, он сказал:

— Кругом идет дело!

— Пахать теперь хорошо, — отозвался Се-верьянов.

— Что же будет, когда зачернеет вся целина, до самого горизонта? — спросил Зима и поспешил ответить сам себе, словно боясь, что спутники ответят не так, как надо: — Черное море! На линкоре крой!

— Это верно…

— А что будет, когда взойдет пшеница? — размечтался Зима. — Море станет зеленым, изумрудным и совсем бескрайным. Стой вот здесь, на берегу, и песни пой!

— Еще бы…

— А что будет, когда море станет золотым? — почти закричал Зима. — Слышите? Что будет, когда отсюда и до горизонта зашумят золотые волны пшеницы?

— Вот тогда-то мы действительно запоем! — неожиданно мрачно ответил Куприян Захарович. — До тошноты!

Чудесное видение мгновенно померкло перед сияющим взором Зимы. Он сказал сухо:

— Не вздыхать, Захарович, раньше времени!

— Вздыхается..

— Уберем! Не вздыхать! — продолжал Зима. — Нынче мы получим много комбайнов, подойдут автоколонны, приедут сотни людей… Государство все даст! Все пришлет! Хлеб уберем до одного колоса! А урожай-то нынче, слушай, какой будет! Да здесь вы насыплете горы зерна!

— А-а, что нам-то от этих гор! — неожиданно высоким голосом с горечью воскликнул Куприян Захарович. — Как жили, так нам и жить…

Смуглое лицо Зимы побурело от прилива крови.

— Будет у вас нынче хлеб! Будет!

— Сомневаюсь.

— Но почему же? — не утерпев, спросил Леонид.

Куприян Захарович некоторое время стоял с низко опущенной головой, вероятно, ожидая, что за него поторопится ответить Зима. Но этого не случилось, и тогда он вынужден был сам заговорить с Леонядо. м:

— Что ж ты… И этого не знаешь?

— Откуда мне знать?

И опять Куприян Захарович, что-то выжидая и обдумывая, постоял молча, с низко опущенной головой. Когда же, будто собравшись с духом, он резко вскинул голову, его лицо, темное, задубелое на ветрах, показалось Леониду каменным, и только в широко открытых глазах его стояла жизнь, огневая, но насквозь пропитанная безысходной болью…

— Уйдут от нас золотые горы! — сказал он тихонько.

— Захарыч, да что с тобой? — закричал ему Зима. — Ты успокойся! Что ты говоришь?!

— Отойди! Не трогай!

— Захарыч, так было, но так не будет. Не будет! Не будет! И не будет! — весь дрожа, потрясая кулаками перед Северьяновым, с горящим взглядом заговорил Зима. — Никогда не будет! Скоро выйдет новый закон. Ты слышишь? Нас запрашивали — мы сказали свое слово. Слышишь иди нет? Вводится твердая натуроплата. Сокращаются поставки. Очень сильно повышаются цены на зерно. У вас будет хлеб! Для себя и для продажи. У вас будут полные закрома. У вас будут миллионы с этой целины.

Необычайное возбуждение, в котором находился Куприян Захарович, вероятно, оглушало его: по лицу было видно, что до него почти не доходят слова о новом законе. Но упоминание о миллионах все же задело и резануло его будто ножом.