Орлиная степь

За несколько минут до пересмены Светлана была уже на дальнем углу клетки и замерила свежую пахоту на крайней загонке. Навстречу ей вышел трактор с красным флажком над радиатором. Вела его Марина Горчакова, сменщица Кости Зарницына.

— Светочка, ты уже замерила? — закричала Марина, остановив трактор и высунувшись из ка-, бины. — Уже считаешь?

— Поздравляю! — весело ответила Светлана и помахала своей записной книжечкой. — Опять норма!

— Знаю!

— Гони на стан!

— А что на ужин?

— Опять каша, твоя любимая!

— Тьфу, изверги! А где мясо?

— Все везут!

На соседней загонке работал Ибрай Хасанов. Он уже перевыполнил норму и сейчас был в километре от поворотной полосы. «Ну и гонит! Марину обогнал! — подивилась Светлана и вдруг забеспокоилась: — Может, мелко берет?» Она еще раз прошлась вдоль загонки, внимательно присмо-трелась к пахоте, замерила глубину борозды. Нет, пахал Ибрай отлично, она уже разбиралась в качестве работы. «Вот молодец!» — подумала Светлана и решила дождаться Ибрая, а когда он вышел на поворотную полосу, бросилась к его трактору со всех ног.

— Поздравляю, Ибрай! Замечательно! — закричала она в восторге, потрясая поднятыми руками. — Больше нормы, слышишь?

Польщенный вниманием Светланы, Ибрай заулыбался и вдруг так раскинул руки и перебрал в воздухе пальцами, словно заиграл по случаю победы на гармони.

— Ставь флажок! — закричал он Светлане. Через минуту флажок алел у радиатора.

— Гони на стан! — крикнула Светлана.

— А чем кармить будут, не знаешь?

— Мясом!

Глаза и зубы Ибрая вспыхнули на его грязном лице. Прищелкивая пальцами, он развел руками по кабине, словно пускался в пляс…

— Я пошутила! — сразу устыдившись, крикнула Светлана..

— Как пошутила? Какие шутки е мясом? — Опять каша, Ибрай!

— Безобразий! Какой-такой порядок? — нарочно коверкая русские слова, заговорил веселый бригадный гармонист. — Мине надо мяса! Получай работа — дай мяса! Нет мяса — нет работа!

Светлана с улыбкой махнула на Ибрая рукой.

— Хватит улыбаться-то! Гони на стан!

— А как там Белорецкий. встал? — спросил Ибрай серьезно.

— Всталв на жалуется на головную боль…

— Все жалуется! А будет он работать?

— Не знаю!

Так Светлана шла от загонки к загонке, замеряя выработку дневной смены и провожая тракторы на стан. Вечерами сильно холодало, и Светлана, как всегда, поверх синего лыжного костюма в крупных масляных пятнах надела ненавистный ватник с подвернутыми рукавами; на ее ногах хлябали солдатские сапоги. Но теперь, увлеченная своим делом, торопясь, она уже не страдала, как недавно, оттого, что походила на чучело, не стеснялась перед ребятами и, вероятно, иногда даже забывала о своей грубой и некрасивой одежде.

Три последних дня Светлана, подхваченная вместе с бригадой потоком шумной, бурлящей, никогда не стихающей работы, не жила, а точно стремительно неслась в какой-то незнакомый мир, где все было совсем не таким, как в. ее прежней, далекой московской жизни.

Светлана поднималась на зорьке вместе с поварихами Феней Солнышко и Тоней Родичевой и ложилась, вернее падала, в постель около полуночи. За огромный день, проведенный на ногах, ей приходилось делать очень много разных дел, больше, чем она ожидала, выезжая в степь. Она дважды, на утренней и вечерней пересменах, замеряла и подсчитывала выработку каждого тракториста, а свои жестокие, грустные и веселые цифры проставляла на особой доске, вывешенной на стене девичьего вагончика. Она получала с бензовозов и выдавала трактористам горючее и смазочные масла, строго следила за их расходованием и экономией. Утром, сразу же после пересмены, она заполняла учетные листы трактористов и другие учетные карты, разговаривала по рации с диспетчером МТС Женей Звездиной, передавала ей информацию о работе бригады, заносила в диспетчерский журнал распоряжения директора станции; днем она выпускала боевой листок и читала газеты, вечером слушала радио, чтобы при случае быть готовой ответить на все вопросы ребят о той жизни, которая кипит так далеко от Заячьего колка, что эфир едва доносит сюда ее сигналы…

По сравнению с тем, что она делала теперь в тракторной бригаде на целине, ее прежняя работа в чертежном бюро казалась ей детской забавой. Здесь работа была во много раз серьезнее, сложнее, труднее и, конечно, грязнее — иногда она с ужасом смотрела на свои тонкие нерабочие руки, с которых стекало грязное машинное масло. За день Светлана с непривычки так изматывалась, что перед сном ей думалось: утром она не поднимет головы. Втайне она была убеждена, что ее небольших силенок хватит здесь ненадолго. Вся ее работа, вероятно, уже показалась бы ей невыносимой, если бы не одно необычайно важное обстоятельство: она, эта работа, постоянно, ежечасно перемежалась и незаметно сливалась с сугубо личной жизнью. Светлана с трудом вставала на рассвете, все тело у нее болело, особенно ноги, временами она готова была плакать от жалости к себе, но вместе с тем очарованно наблюдала, как разгорается над степью заря, и с упоением слушала, как гремит, пробуждаясь, тысячеголосое птичье царство. Она будила трактористов, подметала в палатке, во всем помогала поварихам, но выдавалась свободная минутка, и она, подсев к подружкам, с удовольствием, забывая обо всем, слушала секреты девушек или тихонько пела с ними про любовь. Во время самой неприятной, грязной работы, когда Светлана отпускала горючее и кручинилась, что пропали ее белы рученьки, она вдруг ловила любящий и ласкающий взгляд Леонида, от которого мгновенно светлело в ее душе. И так весь день. Здесь, в степи, постоянно все сливалось воедино, в какой-то чудесный сплав; горе и смех, работа и песни, томление над бумагами и девичьи секреты, тоска о Москве и наслаждение птичьей симфонией, горечь оттого, что грубеют руки, и частые встречи с Леонидом, к тому же в самое непривычное время, скажем, на утренней заре…