V.

— Мы были приучены считать это чувство злом. Потом началась борьба поверить в то, что оно — отнюдь не зло. Что оно доставляет удовольствие, как запретный секс.

Шаркающие звуки за спиной. Мондауген обернулся. Перед ним стоял Годольфин.

— Эван, — прошептал старик.

— Прошу прощения?

— Это я, сынок, капитан Хью.

Мондауген подошел ближе с мыслью о том, что его тревожат глаза Годольфина. И, хотя беспокойство росло, в этих глазах не оказалось ничего примечательного, за исключением слез.

— Доброе утро, капитан.

— Тебе больше не придется прятаться, сынок. Она рассказала. Я знаю. Все хорошо. Ты снова можешь быть Эваном. С тобой отец. — Старик вцепился в его руку выше локтя и молодцевато улыбнулся. — Сынок. Пора домой. Боже, как давно мы не были дома. Пойдем.

Стараясь сохранять спокойствие, Мондауген позволил капитану вести себя по коридору.

— Кто сказал? Кто такая «она».

Ее имя вылетело у Годольфина из головы.

— Девочка. Твоя девочка. Как там ее?

Прошло не меньше минуты, прежде чем Мондауген припомнил, кто такой Годольфин, а потом, определенно испытывая шок, он спросил:

— Что она с вами сделала?

Маленькая головка Годольфина стала клониться, скользнув по руке Мондаугена.

— Я так устал.

Мондауген нагнулся, взял на руки старика, который, казалось, был легче ребенка, и понес его по белым коридорам, между зеркал, мимо гобеленов, среди десятков жизней, созревших, благодаря этой осаде, спрятавшихся, каждая — за своей массивной дверью, — понес сквозь этот чудовищный дом наверх, в свою башню. Вайссманн по-прежнему храпел на стуле. Мондауген положил старика на круглую кровать и укрыл его черным атласным покрывалом. Потом встал над ним и запел:

Спи, увидишь хвост павлина,

Бриллианты и дельфина.

Боли много, счастья нет,

Сны спасут тебя от бед.

Пусть вампир крылом закроет

Звезды, пусть Банши завоет.

Вурдалак пусть жрет всю ночь,

Смогут сны тебе помочь.

Тащит труп гнилые кости,

С того света лезут гости

Людоед, упырь и тролль,

Кровожадный призрак твой.

Тень за ставнями мелькает,

Где-то гарпий рыщет стая,

Гоблин нежной плоти хочет,

Сны их всех прогонят прочь.

Сны твои — как дивный плащ,

Что соткал волшебник-ткач:

С головы укрыв до пят,

От ветров и бед хранят.

Если ж за твоей душой

Ангел прилетит ночной,

Ляг к стене, перекрестись

Не помогут сны спастись.

За окном опять закричал береговой волк. Мондауген затолкал грязное белье в наволочку, выключил свет и, дрожа, улегся спать на коврик.

III

Но музыкальный комментарий Мондаугена к снам обошел стороной нечто очевидное и, возможно, весьма для него важное: если сон — это реальные события, сперва отложившиеся в памяти и лишь потом осмысленные, то сны соглядатая не могут быть снами, соглядатаем увиденными. Вскоре это проявилось в виде прогрессирующей неспособности отличить Годольфина от Фоппля: возможно, здесь не обошлось — или обошлось? — без Веры Меровинг, а кое-что могло ему просто привидеться. В этом-то и состояла проблема. Например, у него не было ни малейшего понятия, откуда взялось следующее:

…столько вздора сказано об их более низкой культур-позиции и нашем herrenschaft — но это делалось ради Кайзера и немецких предпринимателей. Здесь в это не верил никто, даже наш развеселый Лотарио (так мы называли Генерала). Возможно, они были не менее цивилизованы чем мы, я не антрополог, да и все равно нельзя сравнивать, ведь речь идет о земледельцах и скотоводах. Они любили свой скот, как мы — игрушки из детства. При администрации Лойтвайна скот у них отобрали и передали белым поселенцам. Само собой, гереро восстали, но готтентоты бондельшварц ввязались, поскольку в Вармбаде убили их вождя Абрахама Кристиана. Никому не известно наверняка, кто выстрелил первым. Это старый спор. Кто знает? И кого это волнует? По кремню ударили, мы понадобились — и мы пришли.

Фоппль? Возможно.

Но суть его «сговора» с Верой Меровинг в конце концов стала проясняться. Вне всяких сомнений, она желала Годольфина; о причинах желания Мондауген мог лишь догадываться, хотя, видимо, оно вылилось из ностальгической чувственности, аппетит которой, не имея никакого отношения к нервам или похоти, напротив целиком принадлежал бесплодному целомудрию памяти. Очевидно, от Мондаугена требовалось сыграть (по его жестокому предположению) роль давно пропавшего сына и тем самым ослабить жертву.