45  

– Лателло, два «л», Лателло, dos «l», – уточнил Кориолан. – Лателлио!

– Латело! Лателлио! – нервно бормотал тесть.

– No, no! Latellio! Latellio! Lio, lio, lio! – отчеканил Кориолан, уже, по-моему, утраивая «л», и я зыркнул на него: хватит играться в распределение согласных, да и вообще пора завязывать с этой комедией, а то как бы все не кончилось плохо, уж с приходом Лоранс комедия точно обернется драмой.

– Senor Latello, – сказал я твердо, – por el vuestro telephono, es aqui.[24] – И потянул его за рукав к двери.

Тесть машинально встал, откланялся и посмотрел, как мы торопливо выходим; по-моему, он уже начал что-то подозревать.

– Yo ritorno! Yo ritorno![25] – бросил ему Кориолан с порога, он уже начал колоться и, едва очутившись на лестничной клетке, разразился бешеным хохотом.

Он спускался по лестнице, захлебываясь от смеха и тузя меня, словно школьник. Мы убрались вовремя: в лифте, который поднимался нам навстречу, я почувствовал тяжелый запах духов, так не идущий молодой женщине, запах шлюхи и мещанки, – жена вернулась домой.

Объяснение между отцом и дочерью после внезапного исчезновения благородного испанца, сеньора Лателло, очевидно, не будет лишено интереса. Только, к сожалению, и нас там не будет, чтобы им насладиться. Я все еще похохатывал над этим фарсом, но мое возвращение совершится не так блистательно. Наверное, эта мысль читалась на моем лице, так как Кориолан помрачнел и, грубо притянув за рубаху, встряхнул меня.

– Я только напомню тебе, что она стибрила твои денежки, выставила тебя перед целым светом как шута горохового; а меня, твоего единственного друга, ты выдал перед ее папашей за идальго, и клянусь тебе, ничего страшного в этом нет! Клянусь, переплюнуть их в том, кто кому какую свинью подложил, тебе далеко еще не удалось…

Вдруг он отпустил меня и широким шагом пошел к воротам. Я ошарашенно смотрел ему вслед. Конечно, я понимал его… Но как же ему объяснить, что если переподличать их мне явно не удастся, то уж по части жизнелюбия я оставил Лоранс так далеко позади, что никогда она меня в этом не нагонит, а значит, не нагонит и во всем остальном? На самом деле все идет так, как будто в тот вечер, когда она произвела все эти манипуляции в банке, во мне исчерпались запасы печали, а заодно и жажда реванша. В ту горькую ночь я все передумал о ее предательстве. Теперь другие заставляли меня наказать Лоранс, другие, ну и, конечно же, я сам, словно предвидя, как в один прекрасный день честолюбие, чувство справедливости и собственности, а может быть, еще и мужественность, вошедшая теперь в мою кровь и плоть, одержат верх над глубинной сутью, пассивной и, в общем-то, асоциальной. Именно для того, чтобы не пенять потом себе, я сдерживался от попреков в адрес Лоранс, как бы смешно это теперь ни выглядело.

Нельзя от меня требовать, чтобы я слишком переживал и мучился из-за поступков того, кому никогда не принадлежал, кого никогда так уж безумно не любил, чье поведение к тому же мне казалось внушенным не настоящей враждебностью, но своего рода раздраженной страстью. Только получилось так, что прожженные буржуа и мои друзья-бессребреники впервые словно сговорились и поджидали, что я вот-вот выйду из себя и покончу с этой историей. И разумеется, в один прекрасный день я начну думать как и они. Против своей воли я затею этот последний бой без бойцов, судебный процесс, в котором для одних я выступлю в роли жертвы, для других в роли обвиняемого, а в сущности, я всего лишь апатичный свидетель. Ну уж ни в коем случае я никогда не стану судьей: хотя, какую бы роль ни довелось играть мне самому, я все равно буду не прав. И чем все эти пертурбации кончатся?.. По-моему, Лоранс, которая не переставала меня удивлять, могла вполне логично – конечно, следуя своей логике – или всадить в меня нож, или пригласить на изысканный ужин. Короче, пусть еще поглумятся надо мной, только не слишком долго, поскольку мое возмущение, негодование, презрение уже на пределе. На пределе и нежность, сострадание – все чувства словно выдохлись. И я знаю, какое чудовищное и, быть может, роковое впечатление производит эта моя несостоятельность на тех, кто меня еще любит. Потому-то при всем при том, что я терпимо и доброжелательно настроен, мне и видятся два разных завершения этого кризиса; оба, в сущности, в духе романов с продолжением, просто один трагический, другой пошлый. И, по правде говоря, второй мне более созвучен.

Кориолан ушел, и я долго бродил один по Парижу. Я прошел по авеню Дю Мен и дальше, вплоть до крохотной старой железной дороги; Париж еще окружен такими путями с развороченными рельсами, заросшими крапивой и усыпанными битым стеклом. Кольцо это не цельное, но город все же как бы замкнут бульварами Великих Маршалов, по которым я так люблю гулять. Когда шагаешь по этим заброшенным путям, мерещится, будто странствуешь по забытому уже пространству старых вестернов тридцатых годов, или где-то в деревне, или на неведомых планетах, или в конце прошлого века, пробираешься по узким парижским улочкам, пользующимся дурной славой; здесь я чувствовал себя одиноким героем Карко,[26] Брэдбери или Фицджеральда… Целую неделю у меня даже времени не было, чтобы взять в руки серьезную книгу. И от этого тоже на меня порой накатывает депрессия.

  45  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×