186  

Это был «кадр вперёд», всего лишь идея, заявившая о своей неосуществимости почти сразу же, как возникла; я сейчас даже и припомнить не могу, размышлял ли тогда именно о романе. Если я и думал о чём-то конкретном, то, скорее, о возвращении к театру… отчасти из-за Дженни, сохранявшей прочную привязанность к театральной сцене и пилившей меня за пессимизм в отношении к ней. Но меня тревожило то, как неизмеримо далёк от моего сегодняшнего ремесла этот сегодняшний момент — Тсанкави, Дженни, вороны и ястреб, восходящее уступами эхо… и эхо воспоминаний; насколько всё это вне возможностей кинокамеры, диалога, драматического искусства — столь же недостижимо, как те пейзажи, что недоступны моему взгляду. Здесь, в этом самом чистом и открытом из всех мест на свете, я вдруг почувствовал себя словно заключённый в тюремной камере.

Необходимо было связать эти чувства с каким-то непосредственным, присутствующим здесь объектом тревоги; я решил, совершенно несправедливо, что всё дело в охоте Дженни за злосчастными черепками. Не имело значения, что они сотнями валялись здесь, на верхнем плато столовой горы; почему-то её поведение казалось кощунственным, почти таким же вульгарным, как неспособность Эйба реагировать на непривычную обстановку иначе как дурацкими шуточками. Она использовала это место, не почувствовав, что имеет не больше прав на его артефакты277, чем имела бы в храме или музее… или в чужом доме.

Я не пытаюсь здесь оправдать эту притянутую за волосы аналогию. Тогда я даже попробовал убедить себя, что моё раздражение нелепо; и даже если некоторое слабое извинение ему и существовало (объявление внизу, у дороги, предупреждало посетителей, что не следует уносить из заповедника предметы, созданные рукой человека), нормальной реакцией было бы мягко подсказать Дженни, что некоторые места заслужили свой нерушимый покой. Она, несомненно, поняла бы, тем более если бы знала, что для меня значит это место. Но, естественно — или противоестественно, — как истый англичанин, я выставил ей плохую оценку, заранее решив ничего ей не говорить. То есть я воспользовался происходящим, чтобы самому себе выставить оценку получше: не за то, разумеется, что притворно простил её, но потому, что опять удачно скрыл своё убежище среди дерев.

В действительности дело было вовсе не в Тсанкави. От Дженни я требовал ещё более невозможного: реакции на то, что любил её гораздо сильнее, чем кого-либо на протяжении многих лет до встречи с ней. Никакого значения не имела моя уверенность, что из нашего союза ничего хорошего не выйдет, что это несправедливо по отношению к ней, что мы поступаем правильно, что я весьма старательно утвердил нечто вроде сослагательного наклонения по поводу длительности наших с ней отношений и всякое обсуждение перспектив должно было считаться проявлением дурного вкуса, если не велось в стиле этакой игры в гипотезы; я всё равно хотел, чтобы она умела прочесть глубоко скрываемое. Дженни была совершенно права. Когда в Мохаве я просил её выйти за меня замуж, я как бы сознательно напрашивался на отказ, сделал это чуть ли не из любопытства, чтобы посмотреть, как она ответит. Мне даже понравился тот — полунасмешливый-полулюбящий — тон, каким она ответила «нет». Но, думаю, я ещё и ждал, как ждёт любой мужчина, чтобы она принесла в жертву своё истинное «я» или хотя бы те его стороны, что противоречили самым потаённым сторонам моего «эго».

Постоянное искушение поморочить ей голову, на практике проверить возможность семейного счастья с ней, солгать, предположив, что она сможет быть женой, родить детей, жить со мной вместе и не бросить сцену, было достаточно сильным, чтобы я мог похвалить себя за то, что устоял перед ним. Одно из вечных сумасбродств киномира — свары при заключении контрактов по поводу «оценок» в титрах: кто должен идти перед кем, какого размера должны быть буквы, сколько метров плёнки следует дать на то или иное имя, — вот, пожалуй, удачная аналогия с тем, что в тот день случилось со мной. Дженни не удостоила моё самоотречение почётным местом на афише; и, оглядываясь назад, я подозреваю, что реально обидело меня то, что она не проявила должного уважения к моей собственной «утраченной цивилизации». Я сам был глиняным черепком, а единственное, что её в черепках интересовало, — это узоры, дешёвые дары сёстрам и друзьям.

Дженни вернулась минут через двадцать, с косынкой, раздувшейся от трофеев, и присела рядом со мной на корточки показать находки. Она решила, что они будут ещё красивее, если оправить их в серебро. Я поддразнил её, посмеявшись столь быстрому отказу от шотландского благоразумия. Обмануть её было легко, и она с удовольствием погрузилась в комбинирование подвесок, укладывая их рядками — по три и по пять, меняя местами, размышляя над своей добычей. Но тут наше уединение было нарушено. Снизу появилась молодая пара, и Дженни виновато прикрыла черепки косынкой. Они прошли совсем близко: взмах руки, негромкий возглас «привет!». Молодой человек нёс на спине ребёнка, как носят индейцы, его юная суроволицая жена шагала впереди, в длинной юбке в стиле хиппи. Они производили приятное впечатление людей, близких друг другу, простых, непретенциозных: может быть, студенты-исследователи или члены какого-то интеллектуального сообщества. Но они вторглись на чужую территорию — я имею в виду не только само место. По взгляду Дженни, когда она смотрела им вслед, я заметил, что она почувствовала то же, что и я. Потом она повела себя довольно странно. Сняв косынку, прикрывавшую черепки, она пристально на них посмотрела:

  186  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×