Дэниел Мартин

— Ты сказала, что когда-нибудь я буду ей нужен. Но не тогда. — Я улыбнулся ей. — Как я тебя тогда ненавидел за это.

— Звучит совершенно непереносимо. А я забыла.

— Но ты была права.

— Я не имела права так говорить.

На миг всё, что крылось за тем давним днём в Уитеме, повисло над нами в воздухе, но не взорвалось.

— Это помогло мне прожить все те годы. Если глядеть из сегодняшнего дня.

— Тебе было больно?

— Не так больно, как должно бы. Лишь однажды было просто невыносимо. Когда я впервые привёз Каро сюда.

— Да, я помню. Я ведь слышала версию Нэлл. Каро это тоже огорчило.

— Всё было очень странно. Мы вдруг осознали, кто мы. II относилось это к обоим. Тоже как ты предсказывала.

— Непогрешимая Уитемская Пифия!

— Всё давным-давно прощено. Ты расплатилась с лихвой — через Каро.

— Тогда я была невыносимо самоуверенна.

— Все мы были такими. Каждый по-своему.

Мы увидели, что Пол, ярдах в ста ниже по дороге, остановился и, обернувшись, вроде бы с упрёком смотрит в нашу сторону. Я услышал, как беспокойно зашевелилась на заднем сиденье Джейн.

— Кажется, нам предстоит выслушать ещё одну лекцию. Если ты способен это вынести.

Выяснилось, что Пол совершенно растерялся, обнаружив, что на земле всё выглядит вовсе не так чётко и понятно, как на снимке с воздуха; я предложил ему пройти немного дальше, и вскоре мы подошли к излучине долины, чётко видной на фотографии, так что теперь мы точно знали, где находимся. Заброшенное поле на склоне холма, коричневая земля, усыпанная кремнёвой галькой, Джейн, проявляющая должный интерес к происходящему, снова разглагольствующий Пол, стайка чибисов, вьющихся над нашими головами, нежно зеленеющие в бледном солнечном свете пейзажи Дорсета, протянувшиеся к югу, я — вдруг ставший в глазах Пола человеком, поскольку теперь именно от меня, а не от матери, ждал он внимания и одобрения, словно внимание и одобрение любого мужчины было ему важнее, чем её… Я переписывал историю. Я женился на Джейн, Пол был нашим сыном, мы всё время вот так, вместе, выезжали за город… во всяком случае, я задумался над тем, насколько иными мы — двое взрослых — могли бы быть теперь, если бы прожили жизнь вместе. Я, наверное, писал бы значительно лучше, или пьесы мои, по крайней мере, не были бы столь преходящими; она же, возможно, пошла бы на сцену, избрав карьеру, которая так манила её когда-то. Однако я сомневался, стала ли бы она со мной лучше, чем была.

В её беглом упоминании о детстве — обеспеченном и прошедшем в основном вне Англии — был какой-то ключ; не то чтобы я не слышал всех «за» и «против» такого воспитания во время наших, достаточно частых, разговоров вчетвером в те давние годы. Джейн, да, пожалуй, и Нэлл тоже, были обречены на поиски реальности за «портновским манекеном», и может быть, поэтому каждая по-своему была равным образом обречена на неудачный брак. Должно быть, именно таков был подсознательный фактор, заставивший Джейн избрать Энтони. Мать для «божественных близняшек» всегда оставалась чем-то вроде элегантного ничтожества: слишком привыкшая к высокому статусу и большим деньгам, она была поглощена закаменелой иерархией давнего посольского быта настолько, что уже неспособна была отказаться от его вошедших в плоть и кровь принципов. Она была вовсе не глупа, пожалуй, даже иронична и забавна в своём роде, но в высшей степени эгоистична в глубине души, что не могло укрыться от её дочерей, даже когда, уже став бабушкой, она проявляла необычайную щедрость, присылая внукам дорогие подарки. Нэлл сильно походила на мать, гораздо больше, чем Джейн, я снова отметил это, побыв в Комптоне; но и в Джейн присутствовало это сознание собственной самоценности. На самом деле, не имело значения то, что теперь она наверняка презирала тот образ жизни, какой вела её мать, второй — американский — брак которой мало что изменил по сравнению с первым, если не говорить о смене культур: Джейн унаследовала от матери решимость видеть всё только так, как сама считала нужным.

Но в любом случае это была функция разыскания, в то время как сын её, как и его отец, был явно поглощён рассмотрением… как и отец, он обладал столь же всепоглощающей целеустремлённостью, и в этот момент ничего вокруг не видел — или так только казалось? — кроме своей обожаемой системы полей. Его раздражала любая, самая незначительная помеха: наша попытка остановиться на мгновение, посмотреть на чибисов, минутная задержка, когда мы с Джейн пытались по карте выяснить название холма по другую сторону долины, с какими-то земляными сооружениями на вершине. В студенческие годы одной из позиций Энтони было лишь наполовину притворное презрение к поэзии, впрочем, и ко всей изящной словесности в целом. Помню одно из его эпиграмматических заявлений: «Метафора — проклятие западной цивилизации». Не имело смысла убеждать его, что язык в целом, даже в наиболее логических и философских его проявлениях, метафоричен по своему происхождению: пагубно риторическое использование метафоры… он даже как-то попытался предать анафеме Шекспира за то, что тот написал «Гамлета», вместо того чтобы — чисто клинически — тремя столетиями ранее предвосхитить Фрейда. Разумеется, это делалось не всерьёз, Энтони просто стремился поразить нас доводами в пользу невозможного. Но гораздо более искреннюю ненависть, чуть ли не страх, он испытывал ко всему тому, что нельзя было собрать, классифицировать и записать, дав точное определение; я уже говорил о его увлечении группой Dactylorchis — дикорастущими пальчатокоренными орхидеями Англии, которые обескураживающе часто гибридизируются; мне кажется, что слишком прозрачные границы меж их видами вполне всерьёз его огорчали и были для него не столько вызовом с точки зрения чистой ботаники, сколько причиняющим постоянную боль просчётом в долженствующей быть чётко организованной природе вещей. Пол, сознательно или не сознавая того, шёл по его стопам. Может быть, именно это Джейн и имела в виду, говоря про «иной тон».