Клоака

Как-то раз он спросил меня, не соглашусь ли я еще на одну процедуру. До этого он, тоже с моего разрешения, отсосал из моих вен немного крови. Он предупредил меня, что на этот раз процедура будет слегка болезненной, более дискомфортной, чем запись электрических колебаний мозга… Поэтому манипуляцию придется выполнить под обезболиванием. Процедура должна была заключаться во взятии из бедренной кости кусочка моего костного мозга. Я ответил, что мне надо подумать. Это был не тот ответ, которого он ждал… Во всяком случае, это был ответ человека, чуждого духу науки. Сарториус понял это раньше, чем я. Возможно, с моих глаз начала спадать пелена очарования, которое сумел внушить мне доктор Сарториус, но той же ночью мне начал сниться страшный сон — я снова явственно увидел в гробу моего отца маленького мальчика с темно-коричневой кожей, покрытой морщинами… Я видел все это во сне, но часто, просыпаясь, не забывал сон, он плавно переходил в явь, я снова засыпал и снова просыпался, я думал и во сне и наяву, в чем заключалась основа того лечения, с помощью которого доктор Сарториус пытался избавить от смерти нескольких богатых стариков.

Не могу сказать, каким образом ко мне пришло понимание — это было не совсем понимание, скорее подсознательное знание, шестое чувство, которое не поддается разумному объяснению. Я забыл, как именно меня осенило. Забыл, как будто мне самому вырезали кусочек мозга, который отвечал за запоминание этого факта. Но само воздействие было колоссальным — это я помню; когда я понял, что я, наконец, осознал то, что давно и так знаю, я был ошеломлен и подавлен одновременно. Я заболел… Меня тошнило и выворачивало наизнанку… Я буквально ощутил во рту привкус рвоты… Меня тошнило от моей аморальности, я недоумевал, неужели я мог так быстро морально деградировать? Не могу сейчас вспомнить, от чего именно я решил бежать. То ли от Сарториуса, то ли от самого себя. Я ощутил нехватку воздуха, почувствовал, что я, как тот маленький сморщенный мальчик, лежу в глубокой могиле. Я был погребен. В помещении без окон, освещенном мертвенным светом газовых ламп, заставленном какими-то гудящими и жужжащими машинами, пропитанном сыростью до такой степени, что мне казалось, будто я нахожусь на морском дне или под колпаком, погруженным на дно зацветшего водоема. Возможно, Сарториус обратил внимание на смятенное состояние моей души и, почувствовав некоторое разочарование, потерял ко мне всякий интерес. Он больше не обращался ко мне с просьбой об изъятии костного мозга, практически перестал приглашать в лабораторию участвовать в опытах. Я был предоставлен самому себе… Для доктора Сарториуса я перестал существовать, исчезнув из его сознания.

Так бы продолжалось и дальше, но инициативу проявил, как мне кажется, Юстас Симмонс. Однажды он вошел ко мне с той женщиной, которой я задавал вопросы, и уселся напротив меня. К тому времени я завтракал, обедал и ужинал у себя, меня перестали приглашать есть вместе со всем обществом. Большую часть своего времени я проводил в уединении библиотеки. Надо сказать, что я был немало удивлен появлением Симмонса — он не баловал лабораторию своими посещениями. Он болтал без умолку, словно нанес мне обычный светский визит.

Потом… провал. Очнулся я в полной темноте, ощущая спертый воздух, пропитанный гарью и запахом золы и сажи… Над головой я слышал звуки чьих-то шагов. Я встал и решил разобраться, где нахожусь. Руки мои натолкнулись на железную решетку. Я понял, что меня настигло справедливое возмездие.

Итак, Мартина отвезли в сиротский приют. Он не смог вспомнить, как долго продолжалась эта перевозка, не знал он, и в каком направлении они двигались. Так что нам с Донном так и не удалось узнать, хотя бы приблизительно, где находится штаб-квартира доктора Сарториуса.

— Как вы думаете, почему Сарториус просто не убил вас? — спросил я.

— Вероятно, он предпочел бы поступить именно так. Вы понимаете, Симмонс — это своего рода мой сводный брат. Он, конечно, намного старше меня, и, тем более, он старше Ноа, но духовно — это сын моего отца, его правая рука. Он был близок к Огастасу так, как не были близки к нему его родные дети. Теперь Симмонс стал правой рукой и доверенным лицом доктора Сарториуса. Симмонс проявлял по отношению к нему собачью преданность и раболепие, которое, конечно, можно назвать и уважением. При всем коварстве Симмонс был настоящим фактотумом. Ему был необходим хозяин, на которого он мог бы работать. И… доктор мог предложить использовать меня как-то по-иному. У меня было время подумать об этом. Я очень долго пробыл там, в подвале, пока у меня не начал мутиться рассудок, и все это время я слышал над головой шаги. Это были шаги детей, их невозможно спутать с шагами взрослых людей. Я кричал, звал на помощь, просил их помочь мне бежать, хотя прекрасно знал, что меня никто не услышит, никто во всем белом свете. Но я был одним из них. В конце концов я понял это.