Умм, или Исида среди Неспасенных

По-моему, из нас двоих Аллан острее переживал потерю родителей: он был старше и понимал, что никогда больше их не увидит, я же мало что смыслила и все ждала возвращения папы с мамой из неведомых краев. Видимо, утрату смягчал и весь уклад общинной жизни – в среде Непросвещенных нам пришлось бы туго, а так мы с Алланом не чувствовали себя сиротами: наше благополучие, воспитание и образование стало делом чести всех членов Общины, а не какой-то одной семьи.

Наверное, ощущение потери пришло ко мне только через год, с восстановлением особняка, а пока под открытым небом чернел продуваемый всеми ветрами остов, у меня еще была надежда, что родители найдут путь домой… Но вот сруб подвели под новую кровлю, восстановили балки и стропила, обшили стены вагонкой, закрепили шифер – и мои надежды стали медленно, но безвозвратно таять, как будто и тес, и рейки, и шифер, и железные скобы пошли не на постройку нового жилья, а на запоздалое сооружение огромного мавзолея, где предстояло поселиться моим таинственно исчезнувшим родителям, но куда им уже не было дороги.

У меня сохранились смутные, противоречивые воспоминания о том, как я воображала обитающих в новом доме отца с матерью: они скользили неприкаянными призраками, разглядывая свежие половицы и блестящие шляпки гвоздей; но даже эти образы растворились во времени, так что восстановленный и по-иному отделанный дом превратился в непримечательную общинную постройку.

Если верить наиболее примитивным положениям психологии, я должна была бы возненавидеть этот особняк, и, в первую очередь, чудом уцелевшую библиотеку, где еще много лет витал неистребимый запах дыма, но почему-то вышло наоборот: мне полюбился этот большой зал и многочисленные книги, от которых едва уловимо тянуло дымком и затхлостью: для меня это был дух прошлого, поэтому во время своих занятий я вбирала в себя нечто большее, чем книжные знания, – я впитывала память об отце с матерью и о нашем былом счастье, сгоревшем в огне.

Насколько я знаю, для моего деда потеря сына стала чудовищной трагедией. Словно был еще какой-то Бог, в которого он не верил: жестокий, своенравный и докучливый, который не просто вещал с неизмеримых, глухих высот, а еще и двигал людьми и событиями, как пешками в своей игре; ненасытный, злобный, властолюбивый, изощренный Бог, который не прощал ошибок и – в отместку или в назидание – пикировал с высоты на людские жизни и судьбы, как ястреб – на полевую мышь. Если смерть моего отца и поколебала веру деда, этого никто не заметил, но я знаю, что и по сей день он скорбит о сыне и раз в полгода просыпается от страшного сна, в котором горят стены, беснуются языки пламени, а сквозь клубы черного дыма доносятся крики и стоны.

С той поры жизнь потекла по другому руслу: в общем и целом, дела идут неплохо, наши ряды множатся (во всяком случае, так мне казалось), но все сложилось бы иначе, если бы Элис и Крис остались в живых, а Сальвадор мог разделить свою старость с Аасни и Жобелией. Но нет: трое умерли, а Жобелия сначала отдалилась от Общины, а потом и вовсе от нас ушла.

Моя двоюродная бабка скорбела безутешно, страстно, эпически: она буквально рвала на себе волосы – все слышали такое выражение, но мало кто видел, как это происходит. Впрочем, я и сама не видела этого воочию, но последствия были просто жуткими.

Жобелия отказывалась от пищи, перестала готовить и вообще не вставала с постели. Она считала, что пожар случился по ее вине: в ту ночь она пошла спать, вместо того чтобы остаться на подхвате у Аасни и следить за скороваркой; более того, она вбила себе в голову, что трагедии бы не произошло, сообрази она вовремя прочистить предохранительные клапаны, которые – сестры об этом знали – уже давно забились овощной массой, отчего давление нагнеталось сверх установленной нормы. Жобелия, которая, не в пример сестре, никогда не пренебрегала правилами безопасности, кляла себя, что не отвела беду.

Однако мало-помалу Жобелия приходила в чувство. Она начала вставать и есть, хотя сама теперь не готовила даже простейшие блюда. Калли и Астар, дочери Жобелии, тихо и незаметно заняли место своей покойной тетки, встали к плите, взяли на себя уход за матерью и все домашние хлопоты семьи Умм. А Жобелия добровольно обрекла себя на затворничество, не занималась домом и не проявляла видимого интереса к хозяйству; она обреталась без дела в четырех стенах и почти не разговаривала с родными. Через год после пожара, день в день, никого не предупредив, она ушла из Верхне-Пасхального Закланья.