Сердце на ладони

Это были его последние слова. Он не любил лишних нежностей, сюсюкания, поцелуев по телефону. А тут вдруг как маленькой. И я, дура, все равно ни о чем не догадалась. Я могла быть рядом с ним! Вероятно, он отстреливался, когда они ворвались! И последнюю пулю… Папа прятал пистолет, прятал даже от меня, но я знала, что он есть! Послушайте, может быть, его застрелил Грот? Немца не было на похоронах. Все были. Из гестапо, отовсюду. Одного его не было.

— А что Сажень, Софья Степановна? Проводили вы его? — спросил Шнкович, чтоб вернуть ее к последовательному рассказу.

— А как же! Мы вышли на Вишневый. Было темно. Ни огонька. Замаскировано все. Я услышала, что за нами кто-то идет. Мы побежали. На Климовской нас встретил Вася. Вырос как. из земли. Я сказала ему, что кто-то идет. Он ответил, что это свои. Из-под полы посветил фонариком в один конец улицы, в другой. Ему ответили оттуда и оттуда. Вот как они охраняли этого человека! Вася сказал: «Ты, Зоська, герой!» — и поцеловал меня в щеку. Мне стало стыдно, еще Сажень подумает что-нибудь! А я этого Васю, может быть, раз пять и видела всего. Мне тогда — опять! — очень захотелось, чтоб на прощание Сажень поблагодарил меня. Смешно! Он не сказал обычного спасибо. Сжал мою руку и проговорил:

«Всего доброго тебе, Зося. Кончится война, встретимся»,

…Разбудила меня бургомистерша рыданием. Упала на колени перед моей постелью.

«Мужайся, деточка. Бог милосерден, он все видит. Партизаны убили твоего отца».

Я не закричала. Кажется, даже не заплакала. В один миг я все поняла. И в ту минуту повзрослела, должно быть, на двадцать лет. Шептала себе: мужество, только мужество. Молила бога, в которого не верила, дать мне это мужество, чтоб у меня хватило сил все перенести. И молчать. Молчать, молчать!

Ошалевшая от страха баба уговаривала меня немедленно бежать с ней на край света, в монастырь, она знает такой монастырь. «А то они всех нас убьют». Я молчала.

Два агента гестапо везли меня на извозчике по городу. Выражали сочувствие. Я молчала. Домой меня не повезли. Отец лежал уже в вестибюле городской управы. Когда только они успели перевезти и убрать его? Он лежал в своем парадном костюме, в сорочке, которую я за день до того постирала. Только галстук чужой, «бабочка»; папа никогда не носил «бабочки». До войны это было не принято, и мама, наверное, первая посмеялась бы. На лице его застыл покой, ни признака страха, ни страдания. Очевидно, он умер сразу. Только почему-то посинел левый висок. Я спросила у начальника полиции Магнатова, куда попала пуля. Он пожал плечами.

«В сердце. В самое сердце, — ответил тот, что не отходил от меня ни на шаг, — Бандиты стреляли в упор».

Чины «местной власт» — вся эта продажная сволочь — подходили, выражали соболезнование. Раньше они мне казались смешными и глупыми, эти люди. В тот день я поняла, что такое ненависть. О, как я их ненавидела! Мне хотелось плевать в них, бить по физиономиям. Но я молчала. Я должна была молчать.

Когда явился фельдкомендант, защелкали фотоаппараты. Он не подошел ко мне. Соболезнование принес переводчик. Мне запомнился взгляд офицера-гестаповца. Он все время следил за мной, и я поняла этот его взгляд. Какие у него были глаза! Он все знал, и смеялся, злобно, нагло, победоносно. Глаза его смеялись.

Скажите: зачем им понадобилась эта комедия с похоронами?

Зося умолкла и ждала ответа от Шиковича. Ответил Ярош:

— Провокации были разные. В зависимости от фантазии того, кто их организовывал. Бругер отличался фантазией, я знаю.

— В мае сорок третьего Бругера уже не было, — уточнил Шикович. — Начальником гестапо стал Гильберт, штурмбанфюрер.

— Вы тоже подпольщик? — удивилась Зося.

— Нет. Я пишу книгу, а потому должен все точно знать.

Маша, воспользовавшись паузой, предложила:

— Я принесу кофе.

— Да, да, — поддержала Зося.

— Устала? — ласково спросил Ярош.

— Дай руку.

Может быть, потому, что он неожиданно сказал ей. «ты», она покраснела, застеснялась.

Антон Кузьмич встал с кресла, посчитал пульс. И, видно, остался доволен. А Зося, как бы стремясь доказать, что ей это не трудно, начала рассказывать дальше, не обращая внимания на то, что Маша ходит, звенит стаканами.

— Я думала, что мне будет все равно, как похоронят отца, кто похоронит, что будут говорить… Я знала, что это не конец. И готовилась, собирала все силы. Но когда отца несли на кладбище, я увидела, как смотрят люди… рабочие. «Туда ему и дорога!» — вот как они смотрели. Мне стало больно. Очень больно. И обидно. И страх меня охватил. Сердцем я предчувствовала то, что потом случилось. На кладбище я разрыдалась и потеряла сознание.