Сердце на ладони

— Пожалуйста, Кирилл Васильевич. Раздевайтесь. Вы совсем меня забыли. Антон Кузьмич вчера заглянул. А вы… Я и не помню, когда вы были в последний раз.

«Антон бывает один? Без меня? — мысленно удивился Кирилл. — Ну и ну! Доведается Галя, не сносить тебе головы, Антоша. Даже моего таланта миротворца не хватит, чтоб помирить вас».

— Спасибо, Софья Степановна. Я на минуточку. Пожалуй, и раздеваться не буду. Ну, ладно, ладно… Но ни чаю, ни кофе не надо. Ведь я на работе. И к вам по делу.

Он сбросил в прихожей короткую меховую куртку и с шарфом на шее, в пушистой ондатровой шапке вошел в комнату, где все хранило следы заботливых рук, все сияло от снежного света, заливающего комнату сквозь широкое окно. В окне — тополя в цветении инея. А за тополями виднелась укрытая снежным одеялом река с черными точками — «подледниками», которые часами просиживали над своими лунками.

Падал мягкий, казалось теплый, снежок.

Охваченный лихорадочными мыслями, Кирилл, когда шел сюда, не замечал красоты зимнего дня. А здесь, в этой комнате, вдруг прозрел. И остановился, замер у порога, заглядевшись в окно. На какой-то миг, на одну минуту охватила расслабленность, лирическое прекраснодушие, когда вдруг хочется забыть обо всем, слиться с природой, окунуться в нее. Но не такое у него дело, чтобы можно было о нем забывать!

Не присаживаясь, он развязал тесемки папки, в которую Черноус положил десятка два фотографий разных лет.

— Софья Степановна, я хочу показать вам несколько фотографий. Может быть, вы узнаете кого-нибудь. Это очень существенно для моей работы.

Он достал самый ранний снимок, сорок шестого года, коллективный — митинг в день похорон подпольщиков и партизан в общей братской могиле в, городском сквере. Гукан — на невысокой трибуне, выступает с речью. То ли снимок выцвел от времени, то ли в тот день было мало света, но был он тусклый, невыразительный, лица людей расплылись. Однако оратор вышел лучше других.

Зося взяла снимок, поднесла к самым глазам, хотя близорукости у нее Кирилл раньше не замечал. Она стояла у дивана, ближе к окну, вся залитая сиянием снега.

И Щикович увидел, как вдруг изменилось ее лицо: точно тень пробежала по нему снизу вверх. Обращенная к нему щека побледнела. Несомненно, она узнала человека на фотографии..

Зося долго разглядывала снимок, но на лице ее уже ничего не отражалось. Наконец оторвалась от фотографии, перевела взгляд на Ши-ковича и покачала головой: нет, никого я здесь не узнаю.

Кирилл выхватил другой снимок,

— А тут?

Она глянула, даже не взяв в руки, и снова отрицательно покачала головой.

— Ты не узнаешь этого человека? — забывшись, крикнул Шикович, обращаясь уже на «ты», протягивая третий снимок — большой фотопортрет Гукана.

Зося вся съежилась и испуганно отступила.

— А если я ошибаюсь? — тихо-тихо спросила она. — Прошло столько лет!

— Это — Сажень? — перешел Шикович в стремительное наступление.

Не отвечая прямо, она спросила:

— Кто он, этот человек?

— Председатель горисполкома Гукан. Болезненная улыбка перекосила ее лицо: она слышала эту фамилию сотни раз, и тогда, когда работала в ателье, и в больнице, и еще чаще теперь, от них — Кирилла Васильевича и Антона Кузьмича, когда они, сидя у нее, говорили иной раз о работе Шиковича, прежней и нынешней. Так вот кого они с отцом укрывали! Нет, никаких особых чувств в ней не возникло, кроме одного: захотелось вдруг никогда-никогда больше не слышать, не вспоминать этого имени — Сажень-Гукан. Забыть мгновенно и навеки.

Робко, неуверенно, как маленькая, она спросила:

— А может быть, не надо, Кирилл Васильевич?

— Что не надо? Чего вы боитесь? Кого?

— Я не за себя. За вас.

— За меня? Го-го! — гоготнул он. — Не те времена, Софья Степановна, чтоб бояться! Он сам все время дрожал. И сейчас дрожит… А мы превратимся в гнилых либералов, в заплесневелых гуманистов, если не будем выводить таких на чистую воду… Если ты выдаешь себя за героя, так будь во всем герой. А он боялся за свою карьеру! Из-за нее втоптал в грязь…

Зося страдальчески поморщилась, словно от боли.

— Ну, ладно, ладно. Не думайте ни о чем и не волнуйтесь. Ничего особенного не произойдет. Мы на диво добрые. Самое большое — его отправят на пенсию.

«Куда тебя отправят — этого я не знаю. А вот поговорить с тобой я поговорю. И немедленно. Поговорю так, как никто с тобой, наверное, не говорил!» — не только думал, но гневно бормотал Шикович, на ходу натягивая куртку и сбегая со второго этажа.