Жутко громко и запредельно близко

Я еще поплакал. Я хотел рассказать, как часто ее обманывал. И хотел услышать в ответ, что это ничего, потому что иногда, чтобы сделать что-то хорошее, приходится сделать что-то плохое. Потом я хотел рассказать ей про телефон. И хотел услышать в ответ, что папа все равно бы мною гордился.

Она сказала: «Папа позвонил мне в то утро оттуда».

Я отпрянул.

«Что?»

«Он позвонил из здания».

«На мобильник?»

Она кивнула, и я увидел, что впервые после папиной смерти она не пытается сдержать слезы. Это были слезы облегчения? Или слезы отчаяния? Или благодарности? Или усталости?

«Что он сказал?»

«Сказал, что он на улице, что он вышел. Сказал, что идет домой».

«Он обманул».

«Да».

Я разозлился? Или обрадовался?

«Он обманул, чтобы ты не волновалась».

«Именно».

Расстроился? Напрягся? Приободрился?

«Но он знал, что ты знаешь».

«Знал».

Я обвил пальцами ее шею — там, где начинаются волосы.

Не знаю, сколько было времени.

Наверное, я заснул, но этого не помню. Я столько плакал, что все вокруг слилось. Помню, как она несла меня в комнату. Потом помню себя в кровати. И как она склоняется и смотрит. Я не верю в Бога, но верю, что в мире все жутко сложно, а сложнее того, как она тогда на меня смотрела, вообще ничего нет. Хотя, в сущности, все запредельно просто. В моей единственной жизни она моя мама, а я ее сын.

Я сказал: «Я не обижусь, если ты снова влюбишься».

Она сказала: «Я не влюблюсь».

Я сказал: «Я этого хочу».

Она поцеловала меня и сказала: «Никогда больше не влюблюсь».

Я сказал: «Ты просто обманываешь, чтобы я не волновался».

Она сказала: «Я тебя люблю».

Я повернулся на бок и слушал, как она идет обратно к кушетке.

Я слышал, как она плачет. Я представил ее намокшие манжеты. Ее усталые глаза.

Одна минута пятьдесят одна секунда…

Четыре минуты тридцать восемь секунд…

Семь минут…

Я пошарил рукой между стеной и кроватью и нашел «Всякую всячину, которая со мной приключилась». Места в ней больше не было. Скоро придется заводить новую тетрадь. Я где-то читал, что башни сгорели из-за бумаги. Все эти блокноты, и ксероксы, и распечатанные имейлы, и фото детей, и книги, и доллары в бумажниках, и документы в папках… все это было топливом. Может, если бы у нас было безбумажное общество, к которому, как говорят ученые, мы рано или поздно придем, папа и сегодня бы жил. Может, не стоит заводить новую тетрадь.

Я достал из рюкзака свой фонарик и посветил им в книгу. Я увидел карты и рисунки, вырезки из журналов и газет, и распечатки из Интернета, и фото, которые я сделал дедушкиным фотиком. Целый мир. Наконец я дошел до снимков падающего тела.

Это папа?

Возможно.

Но даже если не папа, то все равно человек.

Я вырвал эти страницы.

Я сложил их в обратном порядке: последнюю — сначала, первую — в конце.

Когда я их пролистал, получилось, что человек не падает, а взлетает.

Если бы у меня еще были снимки, он мог бы влететь в окно, внутрь здания, и дым бы всосался в брешь, из которой бы вылетел самолет.

Папа записал бы свои сообщения задом наперед, пока бы они не стерлись, а самолет бы долетел задом наперед до самого Бостона.

Лифт привез бы его на первый этаж, и перед выходом он нажал бы на последний.

Пятясь, он вошел бы в метро, и метро поехало бы задом назад, до нашей остановки.

Пятясь, папа прошел бы через турникет, убрал бы в карман магнитную карту и попятился бы домой, читая на ходу «Нью-Йорк Таймc» справа налево.

Он бы выплюнул кофе в кружку, загрязнил зубной щеткой зубы и нанес бритвой щетину на лицо.

Он бы лег в постель, и будильник прозвенел бы задом наперед, и сон бы ему приснился от конца к началу.

Потом бы он встал в конце вечера перед наихудшим днем

И припятился в мою комнату, насвистывая I am the Walrus задом наперед.

Он нырнул бы ко мне в кровать.

Мы бы смотрели на фальшивые звезды, мерцавшие под нашими взглядами.

Я бы сказал: «Ничего» задом наперед.

Он бы сказал: «Что, старина?» задом наперед.

Я бы сказал: «Пап?» задом наперед, и это прозвучало бы, как обычное «Пап».

Он рассказал бы мне про Шестой округ, начав с консервной банки с голосом и закончив началом, от «Я тебя люблю» до «В давние времена»…

Нам бы ничего не угрожало.