Четвертая рука

Остаток дня и всю ночь Уоллингфорд, медленно приходя в себя после тяжкого похмелья, ждал той минуты, когда они сядут с Эвелин Арбутнот в «поезд-пулю» и отправятся в Киото. К вечеру вкус саке у него во рту почти исчез, и он ощущал его, только когда зевал.

Утро, ясное и яркое, как и подобает в Стране восходящего солнца, предвещало прекрасный день, но, как выяснилось позже, этот посул оказался лживым. В поезде, мчавшемся со скоростью двести миль в час, Уоллингфорда и женщину, которая годилась ему в матери, окружали сотен пять чрезвычайно шумливых школьниц, которые тоже следовали в Киото. Как Патрик и Эвелин сумели понять из объяснений железнодорожного кондуктора, с трудом подбиравшего английские слова, в эти выходные отмечали некий национальный религиозный праздник, «день девочек», и, похоже, все маленькие японки разом ринулись в Киото молиться. Во всяком случае, выглядело это именно так.

Весь уик-энд лили дожди, а Киото заполоняли толпы японских школьниц. Если они и посещали храмы, то ни Патрик, ни Эвелин не видели, чтобы хоть одна из них там молилась. А вне храмов девочки вели себя так же, как и все школьницы в мире смеялись, визжали, истерически рыдали и хохотали — без каких-либо причин.

— Гормональный взрыв, — с видом знатока пожала плечами Эвелин.

К тому же они на полную катушку включали самую отвратительную западную музыку, какую только можно себе представить, и без конца принимали ванну, из-за чего в «традиционной» гостинице, где остановились Патрик и Эвелин, постоянно не хватало горячей воды.

— Сришком много девочек, и они совсем не морятся! — извиняющимся тоном пожаловался хозяин гостиницы, хотя Патрик и Эвелин ни слова ему не сказали насчет отсутствия горячей воды: их вполне устраивала и чуть теплая.

Весь уик-энд они не покидали постели и, как сумасшедшие, занимались сексом; лишь изредка выходили на улицу, чтобы немного передохнуть и прогуляться к какому-нибудь из храмов, слава которых (в отличие от славы Патрика Уоллингфорда) была вполне заслуженной.

Оказалось, что Эвелин Арбутнот нравится заниматься сексом почти безостановочно. В течение сорока восьми часов… а впрочем, не важно. Просто неприлично подсчитывать, сколько раз за это время они совокуплялись. Достаточно сказать, что к вечеру воскресенья Уоллингфорд был выжат как лимон, а когда они с Эвелин сели на поезд, чтобы со скоростью двести миль в час вновь помчаться в Токио, член у Патрика нестерпимо болел, как у подростка, который слишком увлекся делом рук своих.

Ему понравилось то немногое, что он успел увидеть: залитые дождем святыни Киото. Стоя в огромном деревянном храме и слушая, как проливной Дождь стучит по крыше, он ощущал себя запертым внутри какого-то простейшего музыкального инструмента, вроде барабана, вместе с целой толпой гомонящих девчонок.

Многие девочки были в школьных формах, что придавало их толпе сходство с воинским подразделением. Некоторые были хорошенькие, но большинство — нет, а кроме того, в этот уик-энд, совпавший с национальным религиозным праздником (впрочем, официального названия этого праздника Уоллингфорд так и не выяснил), он видел перед собой только Эвелин Арбутнот.

Заниматься с ней любовью оказалось очень приятно; отчасти и потому, что она явно наслаждалась его обществом. Ее тело, которое он никак не смог бы назвать красивым, показалось ему на редкость функциональным: этакое хитроумное устройство для любовных утех. Она и пользовалась им, как хорошо отлаженным инструментом. На одной груди у нее Патрик заметил довольно большой шрам явно не случайного происхождения. (Слишком он был прямой и тонкий — таким обычно бывает след от скальпеля хирурга.)

— У меня удалили опухоль, — пояснила Эвелин, когда Патрик спросил ее о происхождении этого шрама.

— Должно быть, довольно большую, — заметил он.

— Да, но оказалось, что все это пустяки. И теперь я прекрасно себя чувствую, — заверила она.

Лишь на обратном пути в Токио миссис Арбутнот заговорила с ним как мать с сыном.

— Ты и дальше намерен так с собой поступать, Патрик? — спросила она, сжимая в руках его правую ладонь.

— Поступать с собой? — удивился Патрик.

— С тобой же черт знает что творится! — воскликнула Эвелин, и он почувствовал, что ее искренне волнует его дальнейшая судьба.

— Это точно. Я в полном раздрае, — согласился он.

— Вот именно. И ты это отлично понимаешь. Карьеру свою ты пустил псу под хвост, но куда печальнее то, что у тебя нет никакой жизни! Ты безнадежно утратил направление и плывешь по воле волн, как суденышко в открытом море! Так нельзя, дорогой мой!