Американский психопат

По улице неторопливо бредет пожилой педик в кашемировом свитере с высоким воротом, шерстяном шейном платке пейсли и фетровой шляпе. Он прогуливает бело-коричневого шарпея, который нюхает тротуар, чуть ли не вжимаясь в него своей складчатой мордой. Они идут мне навстречу, проходят сначала под одним фонарем, потом — под другим, и я принимаю решение, снимаю плейер и незаметно открываю кейс. Я стою на бордюре рядом с белым BMW320i, а педик с шарпеем уже cовсем рядом, и я могу рассмотреть его получше: далеко за пятьдесят, пухлый, с непристойно здоровой и гладкой кожей и нелепыми усами, только подчеркивающими его женственные черты. Он одаривает меня игривой улыбочкой, а его шарпей деловито обнюхивает дерево, а потом — мусорный мешок рядом с BMW.

— Милый песик, — улыбаюсь я, приседая.

Шарпей настороженно смотрит на меня и рычит.

— Ричард! — Мужик смотрит на собаку, потом — опять на меня, как бы извиняясь, я чувствую, что он польщен, и не только тем, что я обратил внимание на его собаку, но и тем, что я остановился поговорить с ним о ней Клянусь, что старый козел раскраснелся, и наверняка у него встало в его широких вельветовых брюках, кажется, от Ralph Lauren.

— Все нормально, — говорю я и ласково глажу собаку, положив кейс на землю. — Это шарпей, да?

— Нет. Шар-пей, — говорит он шепеляво с каким-то странным произношением.

— Шар-пей? — я пытаюсь повторить его интонацию, по-прежнему гладя собаку по мягкой шерстке.

— Нет, — кокетливо смеется он. — Шар-пей. Ударение на последний слог.

Утаренье на паслетний слок.

— Ну, все равно, — говорю я, выпрямляюсь и улыбаюсь ему по-мальчишески, — красивая собака.

— О, спасибо, — говорит он. И потом, шепотом, добавляет: — Он стоит мне целое состояние.

— Серьезно? Как это? — говорю я, опять отпускаюсь на корточки и глажу собаку. — Привет, Ричард, привет, красавец.

— Вы не поверите, — говорит он. — Видите, вот эти мешки у него вокруг глаз нужно подтягивать каждые два года — хирургическим путем, так что мы ездим с ним в Ки-Уэст — там есть одна ветеринарная клиника, единственная, которой я действительно доверяю. Здесь обрезать, там подшить — и Ричард опять замечательно видит, правда, малыш? — Он одобрительно кивает, глядя на то, как я глажу его собаку.

— Ну, — говорю я, — выглядит он замечательно.

Пауза. Я смотрю на собаку. Ее хозяин все еще смотрит на меня, и, наконец, не выдерживает и нарушает молчание.

— Послушайте, — говорит он. — На самом деле, мне неудобно об этом спрашивать…

— Да нет, продолжайте, — говорю я ободряюще.

— Господи, это так глупо, — он смущенно хихикает.

Я смеюсь:

— Почему?

— Вы не модель? — говорит он и еще громче смеется. — Могу поклясться, я вас видел в журнале или еще где-то… но точно видел.

— Нет, я не модель, — говорю я, решив быть честным. — Но я польщен.

— Ну, просто вы смотритесь прямо как кинозвезда. — Он делает какой-то неопределенный жест. — Ну, я не знаю… — он умолкает, а потом шепелявит себе под нос — я клянусь, он шепчет сам себе: — Ой, прекрати сейчас же, ты себя дураком выставляешь.

Я наклоняюсь, делая вид, что поднимаю кейс, но кейс стоит в тени, и поэтому старый педик не видит, как я вытаскиваю оттуда нож, самый острый, с зазубренным наконечником, и я cпрашиваю его, сколько он заплатил за Ричарда, спрашиваю как бы между прочим, но при этом продуманно, даже не оглядевшись по сторонам, чтобы проверить, не проходит ли кто мимо нас. Одним мягким движением я быстро хватаю собаку за шею и держу ее левой рукой в круге света от фонаря, а она вгрызается мне в руку, пытаясь прокусить перчатки, ее челюсти клацают, но я просто усиливаю хватку, и собака уже не лает, я слышу, как хрустит ее трахея у меня под рукой. Я вонзаю зазубренное лезвие ей в желудок, и вспарываю ее безволосое брюхо, из разреза хлещет бурая кровь, ее лапы все еще дергаются и царапают меня, красные и синие кишки вываливаются наружу, и, наконец, я бросаю собаку на тротуар, а педик просто стоит столбом и все еще сжимает в руке поводок; все это случилось так быстро, что он просто остолбенел от ужаса, он в шоке таращится в одну точку и все повторяет: «О боже, о боже», — а шарпей из последних сил подволакивает свое тело, виляя хвостом и повизгивая, и начинает лизать и обнюхивать груду собственных внутренностей на тротуаре, часть их так и торчит у него из брюха, а потом он выгибается в предсмертных конвульсиях, а я резко встаю и оборачиваюсь к хозяину, толкаю его назад — толкаю рукой в окровавленной перчатке, — и бью его снова и снова ножом в лицо и в голову, потом двумя быстрыми движениями перерезаю ему глотку, и фонтан буро-красной крови бьет в белый BMW, припаркованный у тротуара, с такой силой, что в машине включается сигнализация. Из растерзанного горла старого педераста вырываются еще четыре фонтанчика крови. Звук как от спрея. Он падает на мостовую, шатаясь, как пьяный; кровь все еще хлещет, я вытираю нож насухо об его пиджак, убираю обратно в кейс и ухожу, но прежде, чтобы удостовериться, что педик действительно мертв, а не притворяется (они иногда притворяются), я дважды стреляю ему в лицо из пистолета с глушителем, и тогда уже ухожу, чуть не поскользнувшись в луже крови, которая натекла возле его головы, я спускаюсь по улице и выхожу из темноты и, как в кино, появляюсь возле D'Agostino, продавцы приглашают меня зайти, и я использую просроченный купон, чтобы купить пачку овсяных хлопьев, а девица на кассе — черная тормознутая дура — этого не просекает, она не замечает, что купон уже просрочен, хотя я покупаю всего одну вещь, и, как ни странно, но это меня возбуждает, я выхожу из магазина, открываю пачку хлопьев, на ходу зачерпываю их горстями и отправляю в рот, пытаюсь одновременно насвистывать «Hip to be Square», а потом открываю зонтик и несусь сломя голову по Бродвею, сначала — в одну сторону, потом — обратно и снова назад, я кричу, как баньши, и пальто у меня развевается, как старинный широкий плащ.