Артур и Джордж

— И, кстати, милая моя, я думаю, нам пора назначить дату свадьбы. Иначе люди могут счесть тебя отчаянной кокеткой.

— Меня, Артур, меня?

Он смеется и берет ее руку. Вперед на всех парах, думает он, а не то котельный отсек взорвется.

Вернувшись в «Под сенью», Артур схватил свое перо и стер Энсона в порошок. Письмо к священнику: «…надеюсь обеспечить нарушителю дозу тюремного заключения» — можно ли вообразить более грубое априорное предупреждение со стороны официального лица? Артур почувствовал, что в нем закипает гнев, пока он переписывал эти слова, и еще почувствовал остужающую прохладу совета Джин. Он должен делать то, что наиболее полезно Джорджу; он должен избегать дифамации; и еще он должен сделать выносимый Энсону вердикт неопровержимым. С подобной пренебрежительностью он давно не сталкивался. Ну, Энсон почувствует, каково это.

Нет (начал он), я не сомневаюсь, что капитан Энсон был искренне честен в своей неприязни к Джорджу Идалджи и не сознавал своей предубежденности. Было бы нелепо думать иначе. Однако люди на подобных постах не имеют права на подобные чувства. Одни слишком могущественны, другие слишком слабы, а последствия слишком ужасны. По мере того как я прослеживаю ход событий, эта неприязнь их начальника просачивалась все ниже, пока не пропитала всех его подчиненных. И когда они схватили Джорджа Идалджи, то отказали ему в самой элементарной справедливости.

До возникновения дела, на протяжении его, а также и после высокомерие Энсона было столь же безгранично, как его предубежденность.

Я не знаю, какие последующие доклады капитана Энсона помешали министерству внутренних дел восстановить справедливость, однако я знаю, что после вынесения приговора сокрушенного человека не только не оставили в покое, но прилагались все возможные усилия, лишь бы очернить его, а также его отца, лишь бы отпугнуть всякого, кто был бы склонен заняться этим делом. Не успел мистер Йелвертон взяться за него, как он получил письмо за подписью капитана Энсона, датированное 8 нояб. 1903 года и содержащее следующее: «Необходимо предупредить вас, что вы только впустую потратите время на попытку доказать, что Джордж Идалджи в силу своего положения в обществе и якобы достойного характера не мог быть виновным в авторстве оскорбительных и омерзительных писем. Как и я, его отец прекрасно осведомлен о его склонности рассылать анонимные письма, и несколько человек испытали это лично на себе».

Однако и Идалджи, и его отец заявили под присягой, что первый ни разу в жизни не написал анонимного письма, а запрос мистера Йелвертона о фамилиях этих «нескольких человек» остался без ответа. Взвесьте, что письмо это было написано непосредственно после приговора и что предназначалось оно для того, чтобы в корне пресечь движение за милосердие. Ничем не лучше, чем пинать человека, сбитого с ног.

Ну, если это не прикончит Энсона, подумал Артур, значит, его ничем не пронять.

«Дейли телеграф» публиковала результаты розысков Артура два дня подряд, 11 и 12 января. Редакция отлично расположила статьи, а наборщики были на высоте. Артур еще раз перечитал все свои слова до самого громового заключения.

Дверь захлопнулась перед нашими лицами. Теперь мы взываем к последнему трибуналу, трибуналу, который никогда не ошибается, если все факты изложены ему честно. Мы спрашиваем общественность Великобритании, должно ли подобное продолжаться?

Отклик на статьи был колоссальным. Вскоре рассыльный с телеграммами мог бы находить дорогу в «Под сенью» с завязанными глазами. Поддержку выразили Барри, Мередит и другие писатели. Страницу читательских писем «Телеграф» заполнили дебаты о зрении Джорджа и недосмотре защиты, не указавшей на него. Мать Джорджа добавила собственные показания:

Я все время говорила солиситору, занимавшемуся защитой, о крайней близорукости моего сына, которой он страдал с детства. Я считала, что одна она была достаточным доказательством, даже если бы не имелось других, невозможности того, чтобы он дошел до луга по так называемой «дороге», непроходимой по ночам даже для людей с хорошим зрением. Я была так в этом уверена, что крайне расстроилась, когда, давая показания, не получила возможности рассказать про его плохое зрение. Мне дали очень короткое время, и полагаю, процесс всем надоел… Зрение моего сына всегда было настолько плохим, что он, когда писал, наклонялся к самому листу, а книгу или документы держал у самых глаз, а когда выходил гулять, лишь с трудом узнавал людей. Когда мне надо было где-нибудь с ним встретиться, я всегда помнила, что не он будет меня высматривать, а я его.