128  

Директор турнира в Линаресе, чтобы избежать быстрых, вызывающих раздражение широкой публики ничьих, принуждает соперников играть не менее сорока ходов за предварительно оговоренное количество времени. Одним из результатом этого становится то, что позиции, ни к чему, кроме ничьей, кажется, не располагающие, могут ожить заново, как костер, Который ты вроде бы окончательно притушил, завалив его курганом из волглой листвы. И вдруг появляется тонкий завиток дыма, и затем, еще до того, как поймешь, в чем дело, тревожное похрустывание. Именно это и произошло в Шестнадцатой партии. Шорт отказался от идеи размена ферзями и чего-то мутил с конем со стороны королевы, пока Каспаров надменно вывел свою королеву в центр доски. И вот что-то такое зашевелилось, не только на стороне ферзя, но и также на стороне короля и в центре. Всего за несколько ходов огромный язычище пламени вырвался из каспаровской позиции, от которой вдруг остались одни угли. Чемпион протянул Шорту руку для рукопожатия, отказался от немедленной аутопсии и с достоинством удалился. Это было первое его поражение за восемнадцать месяцев. Шорт принял аплодисменты, достойные примадонны, совсем не по-оперному — подняв ненапряженный, полусжатый кулак (странно, по-английски, очень похоже на приветствие Гленды Джексон, выигравшей парламентские выборы), и затем исчез, словно сквозь землю провалился. Поскольку это был театр, зрители пытались настоять на втором выходе из занавеса; но шахматам пока еще далеко до подобной драматичности.

Впоследствии, на своей победной пресс-конференции, Шорт был трогательно скромен и демонстрировал сдержанность человека, знающего, что его ждет в перспективе. Каким был самый сильный его ход? «По-моему, я довольно-таки недурно отыграл середину партии». (Вот оно, это преуменьшающее британско-английское «довольно-таки».) Он сознался, что был, «можно сказать, потрясен» своим проигрышем в предыдущей партии и поэтому «не хотел предпринимать никаких радикальных шагов». Он признал, что после семилетнего перерыва почти «забыл, как это — нанести поражение Каспарову», и осторожно противопоставил свой собственный стиль стилю Карпова, который склонен был играть «как вегетарианец против сицилийца». Эмоциональная реакция на победу запоздала. Позднее Доминик Лоусон описывал умилительное поведение Найджела за обеденным столом в тот вечер: «Он то и дело вскакивал из-за стола, чуть ли не после каждого куска, и стискивал кулаки перед грудью, как футболист после победного гола. «Ву! Ву!»

После этой короткой заминки в рутинном рабочем процессе Каспаров без особых беспокойств свел следующие четыре игры к ничьей — и вышел победителем со счетом 12 1/2:7 1/2. На вопрос, какая из партий была его любимой, Каспаров отвечал: «Не знаю, потому что, к несчастью, я делал ошибки в каждой игре». Это можно было интерпретировать и как знак скромности — и высокомерия; также это был упреждающий удар по тому, кто станет следующим его соперником. Но и, помимо все прочего, это напоминает нам, что лучшие шахматы содержат в себе стремление не просто к победе, но и к чему - то большему: к идеалу, гармонии, которая порождает безупречное сочетание креативности, красоты и силы. Так что неудивительно, что рано или поздно в сравнениях шахматистов возникает Бог, хотя бы и только в языке. «Я ищу самый лучший ход. Я играю не против Карпова, я играю против Бога», — сказал Каспаров на чемпионате мира 1990 года. Найджел Шорт, выиграв свою Восьмую партию против Карпова, был еще более дерзок: «Я играл как Бог».

Однако отношения англичанина со Всемогущим — не только соревновательные, но также и (как и подобает будущему члену парламента от партии тори) деловые. Кейти Форбс предала гласности тот факт, что Шорт, готовясь к важным матчам — помимо всего прочего, — «захаживал в церковь, хоть он и атеист». Странная привычка, которая стала казаться еще более странной, когда Шорт разъяснил ее во время своего матча против Карпова в Линаресе: «Сначала я сказал: «Пожалуйста, Господи, дай мне выиграть эту партию», но затем осознал, что просил слишком многого. Так что вместо этого я попросил: «Господи, пожалуйста, дай мне силы победить этого истукана». По ходу своего следующего матча, с Тимманом, Шорт прокомментировал свои атеистические молитвы более подробно. Да, он был неверующим, признавал он, но «приходится ведь как-то приспосабливаться». За это мы не должны относиться к нему слишком сурово — это всего лишь более грубая версия паскалевского пари о том, существует Бог или нет[170]. После его уникальной и блистательной победы в Шестнадцатой партии, среди шквала специфических вопросов («А если бы f5 Ь6 cxd4 Nd8 Вс2, то не мог ли бы он свести дело к ничьей вечным шахом?» и тому подобное), я задал Шорту вопрос, не оставил ли он во время финала свое обыкновение захаживать в церковь. Словно бы вдруг поперхнувшись, он издал нечто вроде гортанного квохтания — реакция, которая обычно предшествует его ответам на вопросы, не имеющие отношения к шахматам, и сказал: «Нет». Но может быть, он посещал церковь на более ранних этапах состязания? Шорт выглядел слегка озадаченным, как если бы какой-то псих просочился сквозь пресс-атташе и, дождавшись-таки своих пяти минут славы, обвинил его в предательстве Всемогущего. «Пожалуй, стоило бы», — вежливо ответил он.

  128  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×