Билли Батгейт

Мистер Шульц отодвинулся от стола. Он вынул четки из кармана и начал крутить их, они хрустнули, а потом закрутились в обратном направлении, перехлестнувшись, они наконец остановились.

— Кто скурвил Бо? Я вижу твою комбинацию насквозь, Отто. Я вижу, что весь говенный мир против меня. Я насквозь вижу мерзавца, который идет со мной в церковь, клянется в братской любви, обнимает и целует в щеку. И это любовь? Эти выродки любят меня так же, как я их. Это что, смертельный сицилийский поцелуй? Ну, говори.

Глава девятнадцатая

Вот так я стал пасти Томаса Э. Дьюи, прокурора по особым делам, ответственного за борьбу с бандитизмом, будущего окружного атторнея, губернатора Нью-Йорка и кандидата в президенты Соединенных Штатов от Республиканской партии. Он жил на Пятой авеню в одном из тех каменных домов, которые соседствовали с Центральным парком, это было чуть севернее «Савой-Плаза»; через неделю я уже хорошо знал район, обычно я слонялся на парковой стороне улицы или прогуливался вдоль парковой стены, в тени платанов, иногда развлекался тем, что пытался ходить, не наступая на линии шестиугольных плит тротуара. Солнце приходило ранним утром из боковых улочек, заполняя их одну за другой светом и стреляя на перекрестках, словно из лучевых пушек Бака Роджерса; я все время думал о выстрелах, я слышал их в чихании моторов грузовиков, видел в лучах света, читал в меловых линиях детских рисунков на тротуарах; когда я следил за прокурором, готовя на него покушение, все в моем мозгу было связано с выстрелами. Вечером солнце опускалось за Вест-сайд, и каменные дома Пятой авеню светились золотом окон и белизной известняковых фасадов, на всех этажах горничные в формах задергивали шторы и опускали жалюзи.

В те дни мистер Шульц был мне особенно близок; я остался единственным верным ему по духу человеком, его ближайший советник осудил его намерения, двое его самых надежных помощников и телохранителей потеряли уверенность; я один понимал его сердцем, вот что я тогда чувствовал; должен признаться, мне льстило быть с ним рядом в его глубочайшем падении; пусть он треснул меня по голове, колотил ногами по ребрам, но теперь я его искренне любил; я простил его, я хотел, чтобы и он любил меня, я знал, что стерплю от него унижения, какие от других терпеть ни за что не буду; например, я все еще не простил Лулу Розенкранца за мой сломанный нос и до сих пор ежился от воспоминания, как в самом начале моего знакомства с бандой в лотерейной конторе на 149-й улице мистер Берман с помощью одного из самых дешевых своих математических трюков умыкнул у меня двадцать семь центов, мистер Берман с тех пор стал моим наставником, великодушно делился знаниями, воспитывал меня, и тем не менее я не смог простить ему потерю нескольких мальчишеских пенни.

Нельзя сколько-нибудь успешно следить за человеком, если ты не сумел стать незаметным, хорошо вписаться в ландшафт. Я купил самокат, надел хорошие брюки и водолазку и так провел день или два, потом в магазине домашних животных купил щенка и начал водить его на поводке, правда, люди, которые рано по утрам прогуливают своих собак, все время останавливались, чтобы сказать, какая прелесть мой малыш, а их собаки в это время обнюхивали его маленький вихляющий зад; это мне не нравилось, так что я отнес щенка обратно в магазин, и только когда я взял у матери на несколько дней ее плетеную коляску и отвез ее на такси в центр города, чтобы возить ее с видом старшего брата, вышедшего погулять с младенцем, я понял, что наконец-таки нашел нужную маскировку. У Арнольда Помойки я купил за два доллара куклу в чепчике, который закрывал ей лицо, люди любят прогуливать своих детей рано утром, иногда няньки в белых чулках и голубых плащах толкали перед собой богато отделанные подпружиненные лакированные коляски с сетками от насекомых, поэтому и я купил сетку и набросил ее на свою коляску; даже если бы какая-нибудь пожилая дама действительно сунула туда свой нос, то вряд ли бы что увидела; я то прогуливался, то сидел на скамейке прямо напротив его дома и качал коляску или же осторожно тряс ее на сломанных пружинах; так я выяснил, что ранним утром меньше всего людей и неожиданностей и что раннее утро — лучшее время, чтобы разделаться с мистером Дьюи.

Кукла понравилась матери, ее радовало мое участие в ее воображаемой жизни, она покопалась в старом кедровом комоде, нашла мои старые детские вещи и принялась наряжать куклу в затхлые одежки и чепчики, в которые одевала меня пятнадцать лет назад. То было неведение убийства, я любил свою мать за то, что она не замечала убийств, совершавшихся вокруг нее, пожалуй, такими, как она, были грозные библейские пророки, я очень любил ее за величественное безумие, которое она выбрала, чтобы справляться с убийствами в своей наполненной любовью жизни, и если меня когда и грызли сомнения, то достаточно было подумать о матери, чтобы понять, как я близок к исполнению своего предназначения — все получится, все закончится нормально.